Самозванец. Повести и рассказы - [23]

— Да нет, что ты. Ты ведь не первая говоришь мне об этом.

— Ну вот, все-таки обиделся. Я не люблю чувствовать себя виноватой, имей в виду. Но я сказала правду. Эти самые полутона во мне — и есть то, что ты любишь, к чему стремишься. Не потому, что я какая-то особенно хорошая, а потому, что в тебе их нет.

— Я мучительно хочу, чтобы во мне были эти волшебные полутона, — вздохнул Виталик. — Чего я только не предпринимал. И крохотная, но все же надежда жива и теперь. А вдруг у меня получится?

— Если получится, я буду рядом, — пообещала Эштвен.

С ветки посыпался снег — ворона перелетела на другое дерево. Где-то вдали уютно урчал автомобильный мотор.

Снег под ногами почти не хрустел — был как пух. Они стояли уже у самого ее дома. Скамейка у подъезда, со снежным наростом, была похожа на детский гробик.

— Постоим минут пять, — сказала Эштвен.

— Спасибо, — отозвался Виталик.

— Знаешь, у тебя чудесные стихи. Неужели я достойна таких стихов?

— До тебя я никогда никому стихов не посвящал. У меня вообще много лирики, но ее героиня — плод моего воображения и больной чувственности.

Виталик чувствовал, что его окончательно понесло, но поделать ничего не мог. Не получалось. К тому же пресловутая больная чувственность навязывала его искренности ту крайнюю степень, при которой человек желает дойти до конца в «сердечной смуте».

— ...А ты существуешь на самом — надеюсь — деле, и стихи стали лучше. Они, конечно, не помогли мне стать эльфом, но мне было приятно их сочинять. Я люблю тебя.

«Сосед», горестно завывая, рвал на себе волосы, Виталик глуповато улыбался. Он так и не узнает, слава Богу, какие комментарии к его стихам отпускает Алхимик, как «дивный братец», паясничая, повторяет отдельные строфы и коверкает рифмы. И как сама Эштвен смеется вместе с ними.

Вообще — хорошо многого не знать.

Хорошо провожать по снежной Москве красивую девушку и не знать, что нераспустившийся еще бутон уже объеден червем, что заглох маленький сад, а витражное окно заросло ядовитым плющом. Как хорошо жить и не догадываться, что любовь — это состязание двух мошенников для забавы десятка подонков. Как это прекрасно — не знать в конечном итоге о смерти. О той, что предстоит, — мгновенной, и о той, что уже пришла, постепенной, которая тихо пожирает тебя, начиная с твоих слов и сновидений.

Эта смерть подхватывает на лету все, что выпадает из твоих уст и что перестает отражаться в твоих зрачках. Пытаясь вернуть пережитое однажды счастье, ты еще не знаешь, что оно мертво, — и в уголках твоих губ скапливается меньше горечи.

Эта страшная смерть пьет твои слезы, воруя их у тех, кому они были предназначены. Но когда ты перестаешь ее кормить, попадаешь на зубок к ее сестре — той, что мгновенна.

«Если это и есть взросление, — думал Виталик, — то мне лучше было бы умереть во младенчестве. Какие жуткие вещи начинаешь осмыслять именно тогда, когда не с кем поделиться...»

Он медленно брел домой.

Когда он проходил мимо станции метро, та была уже закрыта до утра. За мутным толстым стеклом, как в аквариуме, вяло шевелился милиционер. Виталик вспомнил, что ему надо бы позвонить Дикой Анастасии. Но у будки таксофона, вцепившись в нее обеими руками, стоял — седой и жуткий — старец с фигурой беременной женщины. Метель, силясь оторвать его и унести, только раздувала полы необъятного белого пальто. Взор старца был огненно желт, а по заснеженным плечам его разгуливал, слева направо и обратно, солидный дымчатый кот.

Виталик старца испугался и прошел мимо.

Тишина была кромешная, от нее болели глаза. Барахтаясь в пухлых сугробах, Виталик смотрел в небо и представлял, как огромная подушка распорола себе брюхо о штырь телебашни и извергает из себя обросшие перьями сны.

Ему бы стоило приглядеться повнимательнее — он бы увидел, как закругляются края небосклона, и понял бы, что теперь он сам — внутри стеклянного шара с метелью. Что кто-то с добрым лицом глядит сверху на то, как сказочной метелью заносит беспомощные одинокие следы на обочине.

На кухне Эварсель шевелила пальцами ног в тазу с горячей водой.

— Как прогулялась? — спросил Виталик.

— О, отлишно, — сказала Эварсель. — Я быстро убежала от этих идьётов. А потом до полушмерти испугаля какого-то шьтарика.

— Старик был с котом? — полюбопытствовал Виталик.

— О, да. С котом.

— Я его видел. Поздравляю — он до сих пор не очухался.

Эварсель удовлетворенно рассмеялась.

— А где все остальные? — спросил Виталик.

— Кто — где. А ну ихь к шерту. Идьёты. Подлей-ка мне кипьятку...

В сортир на подгибающихся ногах прошаркал человек в разрисованных джинсах. Он был утомлен.

— Ты провожаль Эшьтвен?

— Да. Проводил немного.

— Биэдный малшик. Оставиль бы ты ету затею. Кругом штолько дьевушек!

— Я отныне — платоник, — объявил Виталик. — Девушки теперь интересуют меня лишь с эстетической точки зрения. Кстати, какая-то сволочь пронюхала о том, что мы с тобой занимались сексом, и опубликовала этот пикантный фактик. Теперь это носится в воздухе.

— О, да. Это я рашьказала. Алхимику и еше кое-кому.

— Зачем? — Виталик поперхнулся чаем.

— Нужьно же им о чьем-то больтать. Тебье разве нье-приятно, што о тебье говорьят — он трахаль Эварсель?