Самое темное сердце - [11]

Эстес бросает на меня взгляд исподлобья, пытаясь понять, не смеюсь ли я над ним. После продолжительной паузы он тянется в карман своего пальто и достает пачку Роли^[7] без фильтра.

– Не против, если я закурю?

Я поднимаю бровь, слегка удивившись.

– Весьма необычный бренд для человека твоего возраста.

Эстес издает звук, отдаленно напоминающий смех, и берет сигарету губами.

– Привычка – вторая натура. Это то, что мы курили в сумасшедшем доме.

– Ты был в психушке?

– Ага, – вздыхает он, поджигая сигарету хромированной зажигалкой Зиппо, которую вытащил из другого кармана. – Целых шестнадцать лет. Хотя из них я помню всего шесть. – Он делает глубокую затяжку и выдыхает дым из носа.

– Итак... откуда ты хочешь, чтобы я начал?

– Как насчет того, чтобы с самого начала? Обычно с этого и начинается большинство историй.

Глава 4

– Я был зачат в Вудстоке. По крайней мере, так, я помню, мне говорила мама. Мои воспоминания об отце и матери перепутаны с тем, что я потом узнал про них. Поэтому я никогда не мог быть стопроцентно уверен, что то, что я помню, случилось со мной на самом деле, или же я просто где-то позже об этом прочитал.

Несмотря на то, как это может прозвучать, мои родители не были укуренными хиппи, жившими в коммуне в северной части штата Нью-Йорк, делавшими свечи из пчелиного воска и глиняные горшки.

Мой отец, Фрэнк Эстес, был концертным промоутером и продюсером звукозаписи, который начал с продажи билетов в ночные клубы Западного побережья. Моя мать была на 10 лет моложе и познакомилась с отцом, когда работала танцовщицей в старом Whisky-A-Go-Go^[8].

Как я уже говорил, я помню о родителях не так много. Когда я пытаюсь представить себе их лица, черты отдаляются и расплываются, как будто смотришь на них через неправильную сторону бинокля. Я знаю, что мой отец был высоким, носил бороду и усы, а мама была молодой и симпатичной, со светлыми волосами до талии. Что из этого настоящие воспоминания, а что пришло из фотоальбомов, которые мне показывали доктора, я с уверенностью сказать не могу.

Как бы там ни было, мой отец был скорее хипстером, чем хиппи. Он мог накуриваться и торчать вместе с музыкантами, но собирался делать деньги, а не менять мир. У него было чутье на талант и тенденции, он получил свой первый большой шанс, продав серию туров одной из групп Британского нашествия.

В 1970 он одновременно стал отцом, мужем и продюсером звукозаписи. Я до сих пор храню их свадебную фотографию: на матери был белый шикарный наряд с бахромой, белые виниловые сапоги, а в руках – букет. А отец был одет в белый атласный смокинг с бархатными лацканами. Я тоже есть на фото – месячный младенец, которого держит для фотографа пьяный в хлам Кит Мун^[9].

Папа назвал свой новый лейбл «Джек Мьюзик». Не знаю, после меня он так назвал компанию или наоборот. Первая пара групп, которые он продюсировал, были нормальными, но не занимали верхушки чартов популярных исполнителей. Затем в 1972 году он вложил кучу денег, обеспечивая и продюсируя кислотную рок-группу под названием «Мятый бархат», которая быстро закончила ничем. Когда вокруг бушевал 1973, отец оказался на грани банкротства.

Это было как раз тогда, когда он обзавелся бизнес-партнером, и имя компании изменилось с «Джек Мьюзик» на «Блэкхарт Рекордс». Я не очень хорошо помню, что происходило после этого, тогда мне было всего три года, но я вернусь к тому, что мой отец, казалось, всегда был далёк от бизнеса любого типа. Он никогда не брал мою мать с собой, когда отправлялся в свои поездки, поэтому большую часть времени я проводил с ней. Полагаю, что до моего рождения это создавало им проблемы, но не знаю точно. Чем бы ни занимался отец, это обеспечивало нам хорошую жизнь. У нас был пятикомнатный дом на холмах, олимпийского масштаба плавательный бассейн, личный теннисный корт и домашний кинотеатр. Полагаю, вы поняли, что мы жили на широкую ногу.

Эстес остановился, бросил сигарету на мостовую, придавив её ботинком с обитым серебром носком. Несмотря на то, что глядел он на Соню, его взгляд был обращен в другое время и другое место.

– Память – забавная штука, – проговорил он задумчиво. – Имена и лица друзей расплываются и стираются, словно рисунок цветными мелками на тротуаре, в то время как коммерческие джинглы злаковых завтраков остаются, как будто вытравленные кислотой. Я читал в журнале по психиатрии, что вся доброта и любовь, подаренные ребенку, могут быть обращены в бесконечную тьму одним единственным жестоким деянием. И истинный ужас заключается в том, что это единственное, бессмысленное деяние, в конечном счёте, определяет сущность этого ребенка, определяет гораздо больше, чем любая самая хорошая или положительная вещь, случавшаяся с ним до или после. И помоги мне Бог, если я для всех остальных не мальчик с плаката, они зовут это, чёрт побери, маленьким синдромом.

Как я уже говорил, мои воспоминания нечёткие… Исключая ночь, когда была убита моя семья. Каждое сделанное движение, каждая фраза, которая была произнесена при мне – все это как клеймо в моем мозгу. Я закрываю глаза и вижу все ясно, как в кино.