Самодержавие и либерализм: эпоха Николая I и Луи-Филиппа Орлеанского - [107]

.

Однако дальше он пишет: «Можно ли сделать вывод о том, что смерть герцога Орлеанского не произвела никакого впечатления на народ? Вовсе нет! Напротив, впечатление было более живым и массовым, нежели это ожидали»[913]. «Ну, вот, – сказал Балабин назавтра одному продавцу фруктов с улицы Сент-Оноре, – пропали ваши июльские праздники! (имеется в виду празднование годовщины Июльской революции. – Н. Т.) – Без разницы, плевать, у нас всегда есть что-нибудь!»[914]

Если император Николай I категорически был против того, чтобы его подданные посещали Париж и уж тем более наносили визит королю Луи-Филиппу, то Балабин был вынужден делать это по долгу службы. Впервые королевскую семью он увидел на ужине в Тюильри 4 декабря, куда были приглашены российские дипломаты. В назначенный вечер в 20.45 карета привезла Н.Д. Киселева, секретаря посольства князя Куракина и Балабина во дворец. Они пересекли галерею Дианы, потом квадратную залу, где обычно находились адъютанты короля и принцы, и наконец вошли в красивый салон[915]. Там перед большим камином расположились министры; в глубине зала стоял большой круглый стол, за ним сидели дамы всех возрастов, одетые в траур; перед каждой находилась сумка с рукоделием из черного шелка; они работали в благотворительных целях.

Церемония приема, по словам Балабина, была проста. Киселев доложил о своем прибытии адъютанту короля графу Шабанну; тот представил российских дипломатов королеве Марии-Амелии: «У королевы нежное и доброе лицо. Оно хранит отпечаток недавних несчастий и дышит нежной меланхолией. У нее почти седые волосы; черные платье и шляпка только добавляют ее облику траура и печали»[916].

После приветственных фраз, которыми российские дипломаты обменялись с Марией-Амелией, они продолжили тур вокруг королевского стола и были представлены сестре короля, мадам Аделаиде. «Насколько бледна королева, настолько ярка мадам Аделаида. Нет ничего благородного и возвышенного в выражении ее лица, но зато ощущается много ума. Как по внешнему виду, так и по характеру, она напоминает брата, короля»[917].

В это самое время Луи-Филипп, прохаживавшийся с маршалом Сультом в соседней комнате, заметил российских дипломатов и приблизился к ним, по словам Балабина, с самым приветливым видом в мире, будто он только и делал, что ждал их. «Одетый по-буржуазному… внешне он ничем не отличался от своих гостей. Ничто в его облике не указывало на монарха. Напрасно вы будете искать в его походке, манерах, осанке признаки величия, благородства и чувства внешнего превосходства. Однако это первое впечатление, неблагоприятное поначалу, рассеивается, как только король начинает с вами говорить, и вы различаете в чертах этого простоватого лица яркие признаки высшего ума, силы духа, остроумия и добродушия»[918].

После того, как дипломаты были представлены королю, он обратился к ним с несколькими репликами, адресовав каждому по фразе, «говоря с легкостью, отличающей его разговор, к удовольствию собеседника, если он того захочет»[919].

Побыв минут двадцать в салоне, наши дипломаты откланялись. Вернувшись к себе, Балабин обнаружил приглашение на ужин в королевский дворец. Как видим, никакого предубеждения в отношении Луи-Филиппа и приемов в Тюильри у Балабина не возникло. Король и королева были ему весьма симпатичны.

Тем временем, Балабин успел познакомиться с Парижем, который воспринимался им как целая Вселенная. Спустя 8 месяцев после прибытия во Францию он писал: «Париж – это целый мир, и, правда или нет, для европейской молодежи он является столицей развлечений. Европа легкомысленная ждет от него его вдохновения; Европа элегантная – его модных новинок и статей о модах; глаза всех устремлены к политическому вулкану; внимательное ухо прислушивается к его рокоту. Европа политическая… слушает: мир или война. Какая алгебраическая формула, какой иероглифический знак мог бы выразить эту странную бигатуру (бигатура – крупномасштабная модель. – Н. Т.), эти наряды Арлекина, это переплетение настоящего и будущего? Что это за общество, где каждый день встречаются старый конституционалист, солдат Империи, камердинер Людовика XVIII, исповедник Карла Х, профессор или адвокат министров Июльской монархии? …Это античный герб, к которому добавлена… революционная пика и шапка маленького капрала… Наконец, это лаборатория дьявола, или я не знаю что!»[920]

Конечно, Париж – это свет. Балабин блестяще описывает парижские салоны, давая им характеристику в духе Дельфины Жирарден. Он выделяет салоны литературные; политические, разделяя их на легитимистские и салоны «золотой середины» (то есть правительственные); салоны дипломатические, среди которых особо выделяет салоны княгини Ливен и графини Кастеллан. В салоне Ливен властвовал Гизо; «звездой» салона Кастеллан был граф Луи Моле. Именно Гизо и Моле Балабин выделял среди политической элиты Франции.

Когда в салоне княгини Ливен Балабин впервые увидел Франсуа Гизо, он был поражен контрастом между его интеллектом, политическим влиянием и внешним видом. «Никогда не мог я представить Гизо, государственного деятеля, великого оратора, главу кабинета […] прославленного историка, худым, тщедушным человеком, показавшимся мне утонувшим в кресле и беседующим приглушенным голосом с княгиней Ливен. Барант, манеры которого просты, скромны и вовсе не аристократичны, по сравнению с Гизо выглядит Талейраном или Меттернихом. Вообразите себе что-то среднее между профессором французского языка и актером на пенсии, и вы получите представление о внешности Гизо. Между тем, когда видишь его большие глаза, блестящие и умные, его высокий лоб и общее выражение лица, начинаешь признавать его таланты»