Самоцветы - [7]

Как-то легче дышалось, когда наш коробок бойко покатился по мягкому просёлку, мимо зеленевших полей и пашен, точно мы вырвались из какой-то заражённой местности. Что-то умиротворяющее, трудовое, настоящее вот в этих вспаханных нивах; здесь есть и смысл, и освежающая душу неустанная забота, и незыблемая мера всему. Скоро потянулась громадная раскольничья деревня Таволги, получившая известность утвердившимся здесь кустарным промыслом по части выделки овчин и шитья сибирских полушубков и нагольных тулупов. Все такие славные крепкие дома, — видимо, живут хорошо, не так, как живут на золотых промыслах. Деревня ушла по течению реки Таволги на несколько вёрст, как строятся только в Сибири. За Таволгами небольшой переезд полями и жиденькими перелесками, и опять громадная деревня Бродовое, — этой уж конца-краю не было. Сколько ни ехали — всё Бродовое и даже в стороне, где лепились избы по какой-то речонке, тоже Бродовое. На мой глазомер, мы ехали по деревне вёрст десять, хотя Василий Васильич и уверял, что будет "верных двенадцать".

В Петрокаменский завод мы приехали прелестною лунною ночью и имели удовольствие видеть одну размытую плотину. Где-то в углу заводского двора что-то такое дымилось — и всё тут заводское действие.

— Чем же живут рабочие? — спрашивал я на станции местного обывателя.

— А кто чем промыслит, тем и живёт… Кто пашней займуется, кто на золотых. Вообче живём…

О Мурзинке и мурзинских камнях здесь знали ещё меньше, чем в Невьянске. Меня всегда удивляло это полное отсутствие сведений о том, что делается в соседней деревне. От Петрокаменского завода до Мурзинки всего вёрст 20–25, значит, рукой подать. Добыча камней в Мурзинке — исконный промысел, которому больше сотни лет, а в соседней деревне никто ничего не знает и даже не интересуется знать.

Переночевав в Петрокаменском заводе, мы ранним утром отправились прямо в Мурзинку, — остался всего один переезд. Те же поля, те же перелески и решительно ничего такого, что напоминало бы о близости уральской Голконды. Ямщик, который вёз нас, бывал в Мурзинке десятки раз, но о камнях "был неизвестен".

— Кто ево знат, — отвечал он на все расспросы, — мурзинские-то ищутся насчёт камней… В Луговой тоже, в Алабашке, а главная причина в Южаковой, где Ульяна Епифановна жительствует.

— Это Самошиха?

— Она самая…

Часов около семи утра мы подъезжали к Мурзинке. Издали — широкая панорама полей, извилистая, глубокая речная долина, а за ней лесистые увалы. Самая селитьба разошлась по правому крутому берегу реки Нейвы, где впадает в неё небольшая речка Амбарка. Большая белая церковь издали придаёт характерный вид настоящего русского села, каких неисчислимое множество рассажалось по русским равнинам. По свидетельству сибирского историографа Миллера, здесь когда-то жил татарский мурза, откуда получилось и название, потом местность окрещёна была первыми русскими насельниками "мурзинскою еланью" и, наконец, в 1640 году образовалась Мурзинская слобода, превратившаяся в нынешнее село Мурзинку. Таким образом, Мурзинка является одним из древнейших русских селений в Зауралье, хотя сейчас в ней всего около двухсот дворов. С правого берега крестьянская селитьба перекинулась и на левый, где медленным подъёмом встаёт лесистая горка Тальян. Река Нейва здесь разливается уже настоящею большой рекой, с поёмными лугами, заводями и прилуками.

— Вези нас к богатому мужику, у которого самый большой самовар, скомандовал Василий Васильич.

— И то к богатому повезу… — согласился ямщик. — Ну, вы, котятки, помешивай!

Через пять минут мы уже входили в избу богатого мурзинского мужика, только что поставленную из кондового соснового леса и полную аромата смолистого дерева. Хозяин принял нас за «земских», но мы должны были его разочаровать:

— Мы по своему делу, — объяснил Василий Васильич. — Как у вас насчёт камней?

— А кто ево знат… У соседа надо спросить, он любопытничает когда. Третьего дни с Алабашки приехал. Сказывал, что струганцев привёз.

Богатый мурзинский мужик жил по-богатому: всё туго, всё толсто, всё крепко, всё сыто, всё кругло. Бревно, так бревно, точно оно выросло на заказ для богатого мужика, баба, так баба, ширококостная, точно из подошвенной кожи, хоть запрягай её в корень, девка-дочь вроде бревна — круглая, с сбитым телом, которого не ущипнуть самому бойкому деревенскому парню. Поданный самовар походил на средней руки локомобиль. Хозяин тоже походил на самовар. Усевшись на лавочку, он степенно погладывал, как мы пили чай.

— Так у вас нынче камней не добывают?

— Мало. Плохое это рукомесло, а так, охотка одна. Другой с неделю ищется где-нибудь в яме, а принесёт домой ничего… Старики сказывали, что прежде струганцев много попадалось: смольяки больно хрушкие,[1] аматисты, шерла, тяжеловесы. Разный камень шёл… Вон тут на Тальяне и добывали, а ноне изубожилось всё. По деревням-то хрестьяны ищутся: в Алабашке, в Луговой, в Южаковой… Кто чему, значит, подвержен, а от нас камень отдалел.

Относительно камней образовалась целая мужицкая номенклатура: «струганец» — кристалл вообще, «тумпас» употребляется в том же значении и отчасти заменяет слово штуф, смольяк — дымчатый горный хрусталь, раух-топах, тяжеловес благородный топаз и т. д. В Мурзинке сохранилось ещё своё собственное название для всех драгоценных камней: тальяшки или тальянчики, т. е. камни, которые когда-то разыскивали выписанные на Урал итальянцы. Большинство камней носят испорченные названия, прилаженные к мужицкому говору: аматист, шерла. Замечательно, что такие испорченные слова обошли весь Урал: на заводах и на рудниках везде говорят вместо кварц — «скварец», вместо колчедан — «колчеган», как те же рабочие окрестили ватерпас «вертипасом», а домкрат «панкрашкой». Из вашгерда на южно-уральских золотых промыслах получился «машерт».