Самая страшная книга 2018 - [183]
– Три мало.
Кержин невесело хохотнул.
– Городовой бесплатно облапит.
– Что у тебя на мутузке, дядя?
– А? – Он коснулся выбившейся из-под ворота веревки. Висящего на ней серебряного Иисуса.
– Триста и крестик, – сказала Амалия. Ее хорошенькое лицо стало взрослей, грубей, костистей.
– Не кощунствуй, дура.
Она взяла его ладонь своими руками в стигматах и притянула к себе. Смотрела, не моргая, пока он трогает сквозь краденую батистовую рубашку товар.
«Потому, что блудница – пропасть, а чужая жена – колодец».
– Крестик, или сама сдамся жандарму.
Он с трудом убрал руку.
«Отдаю тебя, Господи, грешнице. Ты ей нужнее».
– Добро.
Переступил через коротышку, присвоил нож. Потопал, сутулясь, и слышал, как Амалия семенит следом. А ночь засевала окраину дождевой пылью.
В четырехаршинной коморке пахло жареной салакушкой, подсолнечным маслом и квашеной капустой. Трактирная шарманка заладила нудную «Лучинушку». Вспыхивала, агонизируя, нагорелая светильня в шкалике. Дребезжала печная отдушина.
Кержин пил из горлышка. Облокотился на подушку с припрятанным под ней револьвером. Амалия сидела по-турецки на верблюжьих одеялах, не срамясь наготы, прикасаясь к мужчине пирамидками цветущих тугих грудей.
«Растлевали девственные сосцы ее, – подумал Кержин тоскливо, – изливали на нее похоть свою».
– Я у вашего Викулы был, – сказал он, болтая в графине водку. – Правда, что он бесами одержим?
Амалия пожала плечами. Запустила ноготки в седую поросль на торсе следователя.
– Да ты и сам одержим, дядя. Какому дьяволу служишь, а?
Он окропил водкой курчавый треугольник ее паха.
– Этой дьяволице служу.
Навалился на Амалию медведем. Она засмеялась, подставляя себя поцелуям, запела:
– Полюбила я соколика, да не франта-алкоголика. Полюбила я любовничка. Полицейского чиновничка. За бутылку «лисабончика».
Дареный крестик мотался по взмыленному телу, и, целуя твердые соски, Кержин тыкался в Спасителя губами.
– По макушке его гладила, плешь любезному помадила…
Ойкнула, когда Кержин резко перевернул ее на живот.
– Возьми цитру, – сказал он в короткостриженый затылок, – играй и пой, блудница, чтобы вспомнили о тебе.
– Чудной ты, дядя, – прошептала Амалия.
– Это не я. Это Исаия.
Ему приснился врач Антонов, наклонившийся к нему вплотную, всматривающийся в его зрачки.
Воскресным днем он арендовал красавца-рысака и подался верхом на запад. Оставил в дверях карту с пометкой. Если не воротится к понедельнику, посыльный найдет ее, а Штроб пошлет агентов.
У залива шуровали землекопы. Тарахтели к дачным поселкам конки, коляски, груженные праздной публикой. Было пасмурно, но без мокроты. Идеально для охотников и художников.
Не покойный ли отец примостился на стульчике у скошенной межи, фиксирует кисточкой косматые тучи?
Восьмилетний Адам погожим июльским полуднем наведался к отцу на пленэр. Застиг его под ивой со спущенными портками. Тетя Мэри, мамина кузина, вскриками подначивала отца, млела в объятиях, и мальчик выронил кувшин: белое-белое молоко впитывалось в черную почву.
Были зазимки, утренние морозцы уклочили листву. Колыхались по ветру рощи, живописные урочища. Зеленые озими перемежались с островками, золотистыми и красными, до липового оттенка аделаида. Над буреющим яровым жнивьем с полосами гречихи парили утки.
Пахло псиной и вянущим лесом.
Сворачивая на вертлявые проселочные дороги, Кержин постепенно удалялся от запруженного тракта.
Под обугленным остовом смолокурен отобедал лепешками на юраге.
Мысли занимал Краакен. Чертовщины было в избытке: кровосос, юродивый старик, умудрившийся бредовой болтовней внушить тревогу, чухонская деревня… Пресловутым кладом могли оказаться раскольничьи или масонские книги, беспоповщинские свитки. А что для Адама Кержина сокровище? Сны без кошмаров и мертвый убийца Уваровой.
«И Господь говорит: сделаю тебя кровью, и кровь будет преследовать тебя…»
Он спешился на берегу Вуоксы, приладил к поясу керосинку. Привязал рысака. Тут было пруд пруди березок, хилых, вскормленных болотами. Осинки накренились веточками к рыжей взвеси. Куда ни глянь, коварная топь, берлоги болотниц, замаскированные водомоины. На горизонте – песчаные гряды, вздыбившиеся корабельными соснами. Жабы квакают заунывно…
Кержин брел по пружинящему мху, сучковатой палкой щупая тропку. Налегке, будто сбегал от мира в бескрайнюю пустошь. Пару раз едва не искупался, оскользнувшись.
Деревня показалась из-за всхолмья. Два десятка домишек, сгрудившихся у реки. И действительно огородились – болотами и кочками. Случайно не набредешь.
– Краакен, – промолвил следователь, и лягушки вторили ему: краа, крааа.
Похолодало, ошпарило дымкой. Туман заклубился вихрами. Тучи пожрали солнце. И без того мрачная деревня стала поистине зловещей. Пейзаж, словно сошедший со страниц романов Анны Радклиф. Вместо руин аббатства – грозная масса каменного амбара в устье.
Прилив шипел и рокотал, лакал пробоины стоящих на стапелях суденышек.
Кержин спустился к центральной улице. Утлые срубы сгнили, бревна разварились. Избы осели, от подоконников до земли – меньше аршина. Из щелей в ветхом тесе топорщился бурьян. Крыши зазеленели сорными травами.
