Самая страшная книга 2018 - [129]

Нельзя сказать, что за это время ему полегчало окончательно и бесповоротно, но некий сдвиг все-таки ощущался. Ломцов закрыл воду, вытерся, обернулся полотенцем и пошел на кухню ставить чайник…

Целехонький билет «Большой игры» лежал на кухонном столе, рядом с пятирублевой монетой.

Захар молча смотрел на него, даже не пытаясь строить догадки: что, как, почему… И сейчас он хорошо видел, что первый слог слова «Большая» заметно отличается от второго. «Б», «О», «Л», «Ь» – были ярче, чуть крупнее: и даже шрифт стал другим. Черно-белой гаммы и плавности линий не было и в помине, буквы выглядели наскоро, без особого старания вырезанными из ржавого полотна ручной пилы, лишившейся половины зубьев…

«Рог изобилия» обрел вид рваной раны, из которой валом сыпались окровавленные предметы. Напильник, россыпь канцелярских кнопок, вязальные спицы, кипятильник, утюг, карманное зеркальце, телевизионный пульт, вилка, еще что-то совсем уж неразличимое…

Билет перестал быть обманкой, теперь он полностью отражал суть игры. От и до, без какой-либо неточности и двойного дна.

Из комнаты раздался звук новой эсэмэски. Захар вздрогнул и пошагал за телефоном, двигаясь через силу, как в кошмарном полусне.

Открыл новое сообщение от «БИ»…

«Поздравляем, вы стали победителем в своей паре и прошли во второй тур! Вам следует подтвердить свое участие в игре в течение пяти минут, удалив защитный слой с билета. Отказ невозможен. К отказавшимся будут применены меры, предусмотренные устроителями игры. Желаем удачи».

Ломцов вернулся на кухню, положил телефон рядом с билетом. Стереть защитный слой – значит прожить еще минимум трое суток. Возможно – плохо, но прожить. Как могут выглядеть «меры, предусмотренные устроителями игры», Захар не решился даже представить.

Ему было жутко, как никогда в жизни.

Он внезапно позавидовал мертвому азиату. Потом пододвинул к себе билет, взял монету начинающими дрожать пальцами. На раздумье осталось чуть больше двух минут.

Нерешительно коснулся защитного слоя ребром пятирублевки.

Убрал монету.

Снова коснулся.

Три дня, а может быть и больше?

Или неизвестность…

Что?!

Пошла последняя минута.

Дмитрий Тихонов Корабль живых

I. Гаев

То, чего страшишься сильнее всего, случается непременно. Гаев не на шутку боялся, что супруг сестры каким-то образом прознает, что он приехал в Москву, и заявится с покаянием и предложением помощи. Так и вышло. Гаев не успел даже закурить, поднявшись в номер после ужина, как в дверь постучали. Он скрипнул зубами, смял папиросу в пальцах, спросил, стараясь удержать в узде гнев:

– Кто?

– Павел Григорьевич, откройте. Это я, Андрей Щукин, – раздались с той стороны приглушенные слова. – Откройте, прошу.

Гаев молчал. Табак из раздавленной папиросы сыпался на дешевый гостиничный ковер.

– Знаю, вы не хотите меня видеть, – не затихал ненавистный, полный необъяснимой влажной мерзости голос. – Понимаю прекрасно. Но я ведь собираюсь помочь.

Разве может человек быть настолько предсказуем? Разве может человек вести себя как кукла из дешевого ярмарочного балаганчика? Поступать и говорить не по сценарию даже, а по поганой, давно всем известной привычке? Так, чтобы каждое движение, каждое слово его предугадывалось заранее? Гаев отряхнул ладони, ставшие липкими от пота, глубоко вдохнул и медленно выдохнул.

– Пшел вон, – процедил он. – Вон отсюда.

– Павел Григорьевич, просто послушайте, хорошо? Бог с ней, с дверью, я бы прямо тут все рассказал, да только сейчас кто-нибудь мимо пройдет, подумает что-нибудь не то. Неудобно выйдет.

– Неудобно? Неудобно тебе?! – воздух замер у Гаева в горле жестким комком, кулаки сжались сами собой, сжались так, что пальцы заболели.

– Я знаю, где Зиночка, – продолжал Щукин. – Знаю, куда она уехала.

Сердце у Гаева подпрыгнуло и замерло в этом прыжке на короткое мгновение, прежде чем рухнуть на прежнее место и заколотиться с новой силой. Он шагнул к двери, замер подле нее, словно стараясь услышать что-либо, способное убедить не поддаваться на уговоры: едва различимый смешок или шепот, адресованный постороннему, прячущемуся до поры до времени в тишине коридора. Но там только переминался с ноги на ногу негодяй, разрушивший жизнь его сестры.

Гаев повернул ключ в замке, отступил к окну, за которым медленно угасал пыльный июньский вечер. Ярость, дистиллированная, концентрированная, смешивалась в душе со страхом совершить непоправимую ошибку. Речь шла о жизни и смерти (помилуй, Господи!) Зинаиды, и здесь его собственным чувствам, сколь бы справедливы они ни были, не стоило давать волю.

Щукин вошел. Дорогой костюм сидел на нем криво. Густые черные бакенбарды обрамляли красное, лоснящееся от пота лицо, волосы были зачесаны по последней моде. Он располнел с тех пор, как им довелось встречаться в прошлый раз, и стал сильнее сутулиться. Хотелось думать, будто это вина давит на него тяжелым грузом. Стараясь не встречаться взглядом с Гаевым, он прикрыл дверь, прислонился к ней спиной, словно опасаясь преследователей, дважды шумно и тяжело вздохнул.

– Говори, – сказал хозяин номера. – Где она?

– В Растопино.

– Где?

– В деревне Растопино Корчевского уезда Тверской губернии. Но, Павел Григорьевич…