Самая прекрасная земля на свете - [18]

«Бог допускает плохие вещи, чтобы показать, что люди не в состоянии сами повелевать собой. Если бы Бог предотвращал все плохие вещи, люди не были бы свободны. Они стали бы марионетками».

Я сказала: «Ну, наверное. Но если все, что мы делаем, уже заранее где-то записано, мы свободны поступать как нам хочется или нам только так кажется?»

Папа сказал: «Нам не постичь промысел Господа, Джудит. Его пути неисповедимы».

«Зачем же мы тогда их осмысляем?» — спросила я.

Папа поднял брови и закрыл глаза.

Я сказала:

«Может, слишком много осмыслять вредно?»

Папа сказал, что очень может быть.

Но обычно я стараюсь говорить с папой поменьше, и он со мной тоже, и это самая главная наша проблема, потому что пока мы молчим, в воздухе так и висят всякие слова, которых мы не сказали. Я вечно пытаюсь их оттуда выхватить, но, как правило, мне не дотянуться.

4) Папа часто сердится на меня. Это потому, что существует ряд вещей, которые он считает правильными и которые надлежит делать должным образом, а именно:

а) говорить (а не бормотать)

б) сидеть прямо (а не сгорбившись)

в) ходить (а не бегать)

г) думать (а не мечтать)

д) экономить (а не тратить деньги на пустяки)

и другой список — еще длиннее — тех вещей, которые он считает неправильными, а именно:

а) плакать

б) играть с едой в тарелке

в) оставлять еду на тарелке

г) бегать (в том числе прыгать через скакалку в коридоре, что есть также нарушение другого правила, см. е)

д) шаркать обувью

е) вообще шуметь

ж) оставлять двери открытыми

з) отвлекаться

Рано или поздно я все равно делаю одно и забываю сделать другое.

Правда, иногда я не понимаю, почему папа на меня сердится. Однажды я спросила, что я сделала не так.

Он сказал:

— Ты?

— Да.

— Почему ты спрашиваешь?

— У тебя всегда сердитый вид.

— У меня?

— Да.

— Я не сержусь.

— А-а.

— Если б сердился, ты бы заметила!

— А, ну ладно.

Он сказал:

— Ишь чего!

Видно было, что он сердится сильнее, чем до начала разговора.

5) Но хуже, гораздо хуже того, что папа на меня сердится, и того, что он не хочет со мной разговаривать, не хочет на меня смотреть и не хочет до меня дотрагиваться, — то, что папа часто грустит.

Раньше, когда я была помладше, я иногда спускалась ночью выпить воды и видела свет под кухонной дверью. И я видела сквозь дверное стекло, что папа сидит у стола и ничего не делает, просто сидит. Я стояла у двери и ждала, пока он шевельнется, и если он шевелился, это было как шагнуть в теплую воду. А если он не шевелился, я уходила обратно, и в груди было больно, и я обещала, что буду вести себя лучше, и ждала, когда будет свет.

Это было еще в те времена, когда я думала, что, если буду очень стараться, папа меня полюбит, но теперь я больше так не думаю. Потому что то, из-за чего он меня не любит, произошло очень давно, и теперь мне уже этого не изменить, хотя не будь меня, ничего такого бы и не случилось.

Глас во тьме

Закончив писать, я спрятала дневник под отставшую половицу у себя под кроватью. Теперь придется его прятать. Пока папа не опамятуется и не увидит очевидных вещей.

Тут я вдруг подумала, а что бы сказал брат Майклс, если бы узнал про все это, и мне очень захотелось сказать ему, что он был совершенно прав, что я могу делать то, что хочу, как он и говорил.

Залезла в кровать. В голове все еще было горячо, и вообще мне было как-то странно. Я видела себя в кровати, будто находилась не внутри своего тела, а снаружи. Я один раз упала в обморок, это было похоже. Я думала про папу, про наш спор, думала, как он удивится, когда наконец поймет, что я действительно могу творить чудеса, но только теперь мне казалось, что все это происходит с кем-то другим, что вот лежит на кровати маленькое тельце, а наш дом, улица, городок и вся Вселенная вливаются мне в голову, и в голове на все это хватает места, и при этом в ней делалось все жарче и жарче, и было это так странно, что я просто откинулась на подушку и решила — будь что будет. А потом услышала голос.

«Выходит, ты смогла сотворить снег, — сказал голос. — А что ты, интересно, можешь еще?»

Что-то пробежало по спине и по волосам, а внутри будто бы что-то растаяло.

— Привет? — сказала я, но мне не ответили. Я стала ждать.

Потом кто-то вздохнул. Точно.

Я села в кровати. Дышала изо всех сил. Подтянула одеяло, глубоко вдохнула.

— Кто это? — прошептала я.

Снова настала тишина. А потом голос произнес:

«Я спросил: что ты можешь еще?»

Я вздрогнула.

— Кто ты? — спросила я.

«Хороший вопрос».

Я открыла рот. Потом снова закрыла.

— А ты откуда?

«Тоже хороший вопрос».

Я сказала:

— Я хочу знать.

«А ты и так знаешь», — сказал голос. Казалось, он совсем рядом.

Я покачала головой.

— Ты где? — спросила я.

«Я повсюду, — сказал голос. — Внутри всего и снаружи тоже. Я был, есть и буду».

Тогда сердце стукнуло очень сильно, и я спросила:

— Ты — Бог, да?

«Ш-ш-ш», — сказал голос.

Я сглотнула.

— А Ты меня видишь?

«Конечно, — сказал Бог. — Я уже довольно давно за тобой наблюдаю. Ты Мне можешь быть очень полезна». Я села.

— Ты это о чем?

«Ну, — сказал Бог, — у тебя замечательное воображение. Мне кто-нибудь такой и нужен, чтобы стать Моим Орудием».

— Твоим Орудием? — повторила я.

«Да».

— А для чего?