Самая кровная связь. Судьбы деревни в современной прозе - [47]

Я привел столь большую выписку из рассказа «Шопен, соната номер два» ради того, чтобы убедить читателя: художнический талант в силах разорвать человеческую немоту и высказать почти невыразимое, выразить душу с мощью полифонии, созвучной музыке. В рассказе Носова эта сложнейшая творческая задача выполнена руками мастера.

Когда оркестранты продолжали путь — все тем же непроглядным ночным бездорожьем, — они «шли молча, сосредоточенно перебрасываясь редкими словами, и старшой слышал близко, сразу же за собой, тяжелое, упрямое дыхание строя. Как тогда, в сорок третьем...»

Рассказ, принципиально важный для современной школы, для подрастающего поколения, — мимо него не имеет права пройти учитель.

В последние годы наша критика много и справедливо пишет об уважении к истории, о нравственной роли прошлого в фор-мировании человека будущего. Но ведь для юных оркестрантов, совершающих этот свой поход под руководством старшого, дяди Саши, сорок третий год — история. История для них — и время предвоенных, тридцатых годов, которые возникают на страницах повести Евгения Носова «Не имей десять рублей...».

Этой историей, ее «идейностью» — слово, отнюдь не случайное для Носова, прозвучавшее в рассказе «Шопен, соната номер два», — меряет писатель сегодняшнюю жизнь. В верности ее заветам, революционным заветам отцов видит он суть современного нравственного идеала.

В измене, предательстве этих заветов, обмене их на псевдоценности обывательской мещанской морали — причины нравственного краха героя повести «Не имей десять рублей...», когда-то рабочего, токаря, потом директора завода, а ныне персонального пенсионера Федора Андреевича Толкунова.

Носов последовательно поворачивает его к читателю и так и этак, беспощадно обнажая никчемную, отвратительную, низкую суть.

Мы знакомимся с Федором Андреевичем в тот драматический для него момент, когда он только что расстался с руководящим креслом и не успел еще освоиться с новым, как оказалось, трагическим и стыдным для него положением. Знакомимся в обстоятельствах подчеркнуто бытовых: после долгого уединения на собственной даче, где вышедший на пенсию директор, отгородившись от людей, в одиночестве переживал свой стыд, он, наконец, отправляется на уединенную зимнюю рыбалку.

Носов не жалеет красок и не выбирает полутонов для обрисовки несимпатичного ему героя. Чего стоит эпизод прощания директора со своим руководящим кабинетом, из которого он взял с собой только один предмет: большой красный «директорский» карандаш, свой «царственный скипетр», росчерком которого он долгие годы решал судьбы людей, — им-то, на прощание, в минутном порыве, Федор Андреевич расписался на оборотной стороне портрета, остававшегося висеть в бывшем его кабинете. «Теперь этот карандаш хранится на домашнем письменном столе под картиной Айвазовского. Федор Андреевич поместил его в просторную карандашницу, отлитую из чугуна на манер заводской башни — градирни, предварительно выбросив оттуда все, и карандаш покоится в этой башне один — в почетной ненадобности, как персональный пенсионер».

Мы узнаем немало такого же рода убийственных для героя подробностей, настежь распахивающих перед нашими глазами пустую душу Федора Андреевича. Это — и обширная его библиотека, собранная усилиями и хлопотами заводской библиотекарши, в которой он ничего не читал; и любовь его к прежней директорской — «генеральской» форме, напоминавшей «времена, когда знали цену авторитетам»; и высокомерие, с которым он относился к «простым» людям — домработнице Агафье или старому хлопотуну Степану Фомичу, ненароком, против желания бывшего директора, оказавшегося вместе с ним на рыбалке.

Образ современного обывателя, которого не столько проводили на пенсию, сколько «выставили за дверь» за «недоверие к подчиненным, единовластие и прочую чепуху, даже перерожденцем окрестили», обрисован в повести с полной, даже порой чрезмерной, несколько навязчивой убедительностью. И если бы дело было только в этом характере, — вряд ли стоило ради этого писать целую повесть.

Но особенностью творческой манеры Носова является тот подчас неброский, но всегда напряженный психологический драматизм, его умение сквозь быт и повседневность нащупать тот пик внутреннего существования личности, которые и определяют глубину его писательского проникновения в суть непростых явлений жизни и человеческих характеров. Причем Носов умеет делать это с поразительной, певучей легкостью и естественностью.

Вот и драма, которая легла в основу повести «Не имей десять рублей...», пробиваясь сквозь быт, необязательные, казалось бы, случайные разговоры, которые ведут старые рыбаки, вдруг поднимается до большой, высокой, нравственно важной для всех людей проблемы. В конечном счете это все та же проблема, все тот же вопрос о нравственном идеале, духовном и нравственном фундаменте личности в современном мире.

Я уже говорил, сколь наивно и неправильно сводить этот идеал в творчестве Носова только к деревне, а уж тем более — к патриархальной старине. Здесь я полностью согласен с автором книжки о Носове Виктором Чалмаевым, который пишет: «Художник ищет Россию, ищет человечность и красоту не в глуши, не вдали от города, — хотя многие его рассказы и дают внешнее основание предположить, что она, Россия, для него где-то или «за долами, за лесами», или в «чистом поле за поселком», или там, где «шумит луговая овсяница»... Но это ошибочное мнение. Писатель не ищет оазисов не затронутой ничем чистоты и тишины, патриархальной души. Нелепые и тупиковые противопоставления города и деревни глубоко чужды Носову».