Самарканд - [33]

Эмиссары Низама пребывали в полном замешательстве. Как такой умный человек мог обращаться к султану со словами, которые неминуемо ввергнут его в немилость, а затем приведут и к гибели? Неужто в придачу к спеси он обзавелся еще и безумием?

Только одному человеку в тот день было известно, чем объяснялось такое поведение визиря. Им был Омар Хайям. Уже много недель Низам жаловался ему на страшные боли, которые ночами мешали ему уснуть, а днем сосредоточиться. Осмотрев его, расспросив о симптомах, Омар поставил диагноз: флегмонозная опухоль, что означало — жить ему оставалось недолго. Нелегко было Хайяму сказать другу правду.

— Сколько у меня времени?

— Несколько месяцев.

— Я буду страдать от боли?

— Могу прописать опиум, чтобы облегчить страдания, но тогда ты будешь пребывать в забытьи и не сможешь работать.

— Я не смогу писать?

— Ни писать, ни поддерживать более-менее долгий разговор.

— Предпочитаю мучиться.

После каждой фразы Низам надолго умолкал, пытаясь достойно перенести приступы боли.

— А ты боишься потустороннего мира, Хайям?

— Отчего нужно непременно бояться? После смерти либо не будет ничего, либо будет милосердие.

— А зло, которое я причинил?

— Как ни велики твои ошибки, Божье милосердие все равно больше.

Низам, казалось, слегка ободрился.

— Я сделал и немало добра: строил мечети, школы, сражался с ересью. — Хайям хранил молчание. — Вспомнят ли обо мне через сто, тысячу лет?

— Как знать?

Бросив на него недоверчивый взгляд, Низам продолжал:

— Разве не ты однажды сказал:

Жизнь мгновенная, ветром гонима, прошла,

Мимо, мимо, как облако дыма, прошла.

Пусть я горя хлебнул, не вкусив наслаждения, —

Жалко жизни, которая мимо прошла.

— Думаешь, и меня ожидает такая участь? — Он задыхался. Омар хранил молчание. — Твой друг Саббах распространяет по всей стране слух, что я всего лишь прихвостень турок. Как ты думаешь, так будут обо мне говорить, когда меня не станет? Спишут на меня весь позор ариев[37]? Позабудут, что я был единственным, кто противостоял турецким султанам в течение трех десятков лет и заставлял их делать по-своему? Но что я мог сделать еще после того, как они захватили нашу страну? Ты молчишь… — Взор его затуманился. — Семьдесят четыре года проходят перед моим взором. Столько разочарований, сожалений! Многое хотелось бы изменить! — Он прикрыл веки, поджал губы. — Горе тебе, Хайям! По твоей вине Хасан Саббах свершает сегодня все свои злодеяния.

Омару так хотелось ответить: «Как же вы с ним похожи! Будучи одержимыми какой-нибудь идеей — создать империю или приуготовить явление имама, — вы, не колеблясь, убиваете. Для меня же любое дело, сопряженное с насилием, перестает быть привлекательным, становится безобразным, низким, как бы оно ни выглядело. Никакое начинание в принципе не может быть правым, если соседствует со смертью». Ему бы прокричать свой ответ, но он сдержался, не желая нарушать мирного сползания друга в пучину небытия.

После этой мучительной ночи Низам смирился, свыкся с мыслью, что скоро конец его земному пути. Но день ото дня все больше отходил от государственных дел, решив посвятить оставшееся ему время на то, чтобы завершить труд «Сиасет-наме», книгу об управлении, ставшую для мусульманского Востока тем же, чем станет для Запада четыре века спустя «Государь» Макиавелли[38]. С той лишь разницей, что «Государь» — творение человека, разочаровавшегося в любой власти и политике, а «Сиасет-наме» отражает опыт строителя империи.

Таким образом, в то самое время, когда Хасан Саббах овладел неприступной крепостью, о которой давно мечтал, второй в империи человек после султана думал о месте, уготованном ему в истории. Он предпочитал говорить правду, не льстя, и был готов бросить вызов самому султану. Казалось, он желал смерти, которая была бы под стать его жизни.

И он ее получил.

Когда Маликшаху передали слова Низама, он не мог поверить своим ушам.

— Он так и сказал, что мой соратник, равный мне?

Посланцы с удрученным видом закивали головами. Султан впал в ярость, стал кричать, что посадит его на кол, сдерет с него заживо кожу, распнет на зубцах крепостной стены. Затем поспешил сообщить Теркен Хатун, что наконец принял решение лишить Низама Эль-Мулька всех постов и желает его смерти. Оставалось продумать; как сделать это, не вызвав возмущения в войсках, преданных визирю. Теркен Хатун и Джахан додумались до следующего: поскольку и Хасан желает расправы с Низамом, почему бы не облегчить ему задачу, оградив Маликшаха от подозрений.

В Аламут был выслан армейский корпус под командованием верного султану человека. Внешне это выглядело так, будто речь шла об осаде крепости, где засели исмаилиты, на самом деле то было лишь прикрытием для тайных переговоров с Хасаном. Детально разработали план действий: султан выманит Низама в Нихаван, город, расположенный на одинаковом расстоянии как от Исфахана, так и от Аламута, а там им займутся ассасины.

Согласно хроникам той поры, Хасан собрал своих воинов и держал перед ними такую речь: «Кто из вас освободит страну от злодея Низама Эль-Мулька?» Один из воинов по имени Аррани приложил руку к груди в знак согласия, и хозяин Аламута благословил его на это деяние: