Сам - [21]

— Японцы убеждены, — промолвил тихо главврач, боясь заглушить музыку колокольчика, — личность целиком формируется к двенадцати годам.

— Не прослеживается ассоциация с тем, что произошло, — так оценил монах милосердия сказанное главврачом о японцах, чем и вызвал у Курнопая настороженность.

Не отрывая ухо от раструба колокольчика, Миляга потихоньку сказал монаху, чтоб он учился слушать.

— Хы, я чем занимаюсь? Я занимаюсь этим.

— Этим занимаетесь? Вы занимайтесь тем, что я имею в виду.

— Я всем занимаюсь.

В гладком голосе монаха милосердия обозначились звуковые занозы, и на них не обратил внимания Миляга.

— У нас была единственная встреча, — промолвил Миляга еще тише, и Курнопай ощутил накатный удар ужаса, не догадываясь, с кем у главврача была встреча: с ним или с монахом милосердия.

— Вам было примерно пятнадцать лет…

Курнопай вздрогнул: разряд ассоциации протянулся к квартире, где он, которому вкололи в шею антисонин, неистовствовал, требуя, чтобы офицер ВТОИП не увозил отца и мать на заводы.

Его ужас притушил имя врача Миляги, оно навсегда запечатлелось в чувствах Курнопая знаком беззащитности.

— Беру под сомнение, господин доктор, легенду о вашей абсолютной памяти.

Уже не занозы были в гладком голосе монаха милосердия — иглы кактусов.

— Уймитесь, святой отец. Впрочем, покиньте нас. Я обеспокоен нервами головореза номер один. Ваши вмешательства… Покиньте нас.

Монах милосердия предупредительно похлопал ладонью по чемоданчику-«дипломату».

— Вкачу сперва ампулу «Большого барьерного рифа» головорезу номер один.

— Прочь.

14

Монах милосердия удалился, поставив «дипломат» на дорожку. Миляга понурился. Нельзя было не догадаться, что ссора с монахом милосердия может обернуться для него потерей привилегированного медицинского поста. Курнопай попытался успокоить доктора. Он тоже вспомнился ему: лишь у врача Миляги вызвало сострадание, даже у бабушки не вызвало, его мальчишеское буйство. На случай осложнений он пообещал доктору защиту или помощь в устройстве госпитальным врачом.

— Сострадание губит меня, — пожаловался Миляга. Но, подышав ароматом колокольчика, он окреп волей и предложил Курнопаю пройти на виллу. Разочарованно Курнопай уловил в мелодиях докторского бариота службистский холодок. Это возмутило его и натолкнуло на уловку: он ни в какую не согласится сделать укол антисонина, и на самом деле у него измочалены нервы, как он предполагает, бодрствованием.

— У меня державная инструкция, господин Курнопай. Она не делает исключения для головорезов.

— А для нездоровых людей делаются исключения?

— Вы чрезвычайно здоровый человек.

— Мне знать или вам?

— Детский лепет. За неделю без антисонина ни к кому не возвращался глубокий сон, как у вас, главное, ни к кому не возвращался здравый рассудок. У вас он возродился до уникальности.

— Вы что, читаете чужие мысли?

— Мысли, близкие по складу восприятия.

— И все-таки сделайте исключение.

— Ради вас, каким вы были подростком, пойду на преступление.

— Страшно карают?

— Вплоть до смертной казни.

— Тогда укол не отменяется.

— Рискну.

— Мы-ал-чать.

— Здесь власть моя.

Курнопай молодцевато щелкнул каблуками, охваченными скобами черного железа, и положил руку ладонью вверх по направлению к портику виллы. К жесту приглашения Миляга отнесся по-старчески сварливо. Он полагает, что у любимчика Болт Бух Грея разгорелся зуб на откровенность. Кто в наше время ведет откровенный разговор не на открытом воздухе, да не под пушечные выхлопы привальных волн? Ай-ай, ваше головорезство!

Не без раздражения Курнопай одобрил желчное замечание Миляги.

За рощей синего тисса открылся взгорбаченный океан. Оливковую зелень воды красили пенные гривы валов.

— Мне любопытно, — громко сказал Курнопай. Он дал валу рухнуть, пушистой влаге объять его лицо, — оно слегка потеряло чувствительность из-за щетины, отросшей за неделю, — что значит ампула «Большого барьерного рифа»?

— Месячная доза антисонина.

— В училище — «Бивень».

Пока шли по тропе, выложенной из пиленого ракушечника, океан выкатывался к ней в прогалы между ливанскими кедрами, вершины которых были подстрижены под вид раскрыленных кондоров, между голубыми тамарисками, париковыми деревьями, мерцавшими запотелыми стеклянистыми нитями. Едва ступили на розовую набережную — выстлана плитами родонита, сразу открылась песчаная вогнутость полузалитой лагуны. Отсюда глубокие завалы среди волн просматривались во всю даль. Дыбастая часть валов, восходя в небо и сворачиваясь, тащила за собой донную воду, отчего на миг над впадинами прорисовывались резные кусты кораллов, проволакивались канаты водорослей, выставлялись изгибистые щупальца губоносых кальмаров.

Миляга пожалел зачарованного океаном Курнопая.

Несчастный! Совсем неподалеку от училища термитчиков свобода ветра, воды, небес. Пять лет заточения, без сна и мальчишеских забав. Воспитывало солдафонистое мужичье, притворяясь идейным, нравственным. Скорей бы урвать чин повыше, крупней вознаграждение, да побольше посвятить девочек. О, скольким из них они покалечили судьбы. И при этом, конечно же, тоном претензии на святость солдафоны талдычили курсантам о поклонении родине, о высотах доблести, о нерассуждающих жертвах, о верности вечному справедливому САМОМУ.