Сахбо - [2]
Теперь я хочу поведать читателю нечто удивительное. За все время жизни в селении Кудук я ни разу ни с кем не подрался. Да и вообще видел всего лишь две мальчишеских драки, вернее — стычки, ограничившиеся толчками в плечо и неясным угрожающим бормотом. Вот и все.
На этом чудеса не кончаются: ни один из друзей моего детства ни разу не залезал в чужой сад или виноградник. Надобности не было. Сады и виноградники стояли открытыми для всех: заходи и бери, хозяин и слова не скажет.
В узбекских семьях детей никогда не наказывали. Да и за что было наказывать узбечат? Они очень рано взрослели, а повзрослев, вели себя вполне солидно и благопристойно. В десять — двенадцать лет узбекский мальчик уже вставал к какому-нибудь делу: нянчил меньших, помогал матери по хозяйству, отцу — на поле и в саду…
Я был, наверное, единственным кудукским мальчиком, которому не приходилось нести каких-либо обязанностей, кроме приготовления уроков, которые задавал мне отец.
Среди моих друзей самыми закадычными были двое: Сахбо и, как это ни покажется странным, девочка Зухра. Сахбо был сыном вдовы бедного многодетного дехканина, изведавший с девяти лет неблагодарный труд няньки. Мать оставляла на его попечение маленького Махмуда, его братишку. К нашему счастью — говорю «нашему», потому что я проводил с Сахбо все время, пока Марьюшка не загоняла меня домой, — Махмуд был удивительно спокойным и глубокомыслящим человеком. Стоило дать ему в руки лепешку и посадить где-нибудь в тени дувала — он не требовал за собой больше никакого ухода. Забывая о нем, мы убегали в горы, предаваясь разным мальчишечьим забавам, а когда возвращались, находили Махмуда спящим. Лепешка была съедена, а рот хранил следы бараньего жира вперемешку с песком, который заменял ему игрушки.
Прежде чем рассказать о втором товарище моих игр, девочке Зухре, я хочу напомнить молодому читателю, что старинный варварский обычай, предписывавший женщинам Востока закрывать лицо, не касался девочек. Девочки узбечки ходили открытыми. Они могли свободно играть с братьями и соседскими мальчиками на женской половине или во дворе. Паранджа, скрывающая фигуру, и чачван — черная волосяная сетка, спускающаяся на лицо, надевались узбеком на дочь только по достижении ею брачного возраста — в четырнадцать — пятнадцать лет. Правда, тогда нередко допускался произвол: отец мог «закрыть» свою дочь и в десять лет, если находился человек, пожелавший взять ее в жены.
Обычно это происходило с девочками из семей бедняков, попавших в кабалу к баю. Именно старики баи и брали себе третьими женами девочек-малолеток. Дочери были товаром, за который можно было получить баранов, верблюдов или деньги.
Сами они не имели права протестовать. Покорность девушек и жен была освящена шариатом. Ветры революции развеяли и этот мрак прошлого. Современной молодежи подобные обычаи кажутся дикой сказкой, легендой.
Теперь браки с малолетними строго запрещены, женщины не прячут своего лица под густой сеткой из конских волос.
Узбеки не любят рассказов о дореволюционных обычаях: старики стыдятся их, молодежь не помнит. Но те и другие с благоговением вспоминают тех, кто ценою своей жизни навеки раскрепостил узбекскую женщину.
Обо всем этом я заговорил неожиданно не только для читателя, но и для самого себя. Так путник, стремящийся к цели, вдруг сворачивает с дороги, прельщенный звуком пастушечьего рожка, напомнившего ему детство. Но теперь я возвращаюсь к своему рассказу.
Итак, нас было трое: я, Сахбо и Зухра. Сахбо ничем не отличался от любого узбекского мальчика. Он был тонок, как дудка, косоглаз и черноволос. Добродетели моего друга были чисто узбекские и мною уже описанные: Сахбо был трудолюбив, степенен и честен.
На разные шалости и проказы наталкивал его я, но в ловкости, храбрости он не уступал мне, Зухра же не уступала нам обоим. Она была лукава, бойка и отчаянно храбра. Может, такой ее сделало сиротство. Сердобольной вдове, приютившей Зухру, было не по средствам одеть и вдосталь накормить это подвижное создание. Сухая лепешка и чашка жидкого чая, да и то не всегда, — вот и все, чем могла поделиться женщина с сиротой. Бегала Зухра круглый год босая, в залатанном халатике, на котором заплат было больше, чем первоначальной материи. Кем-то подаренная тюбетейка потеряла яркость узора, а ичиги так и оставались недосягаемой мечтой.
И все же мы никогда не видели Зухру печальной. В ней все смеялось: белые зубы, круглые черные глаза, персиковые щеки, гибкие пальцы маленьких шершавых рук.
Мы, мальчики, всегда старались принести что-нибудь из дому для Зухры: Сахбо вытаскивал из кармана своего халата кисть винограда, я — еще горячий пирожок, испеченный Марьюшкой.
Накормив девочку, мы трое начинали свое странствие. Уходили из кишлака, шли глухими тропинками, срывающимися в ущелье, ложились на землю, слушая, как где-то, глубоко внизу, ворчливо бурлили седые от пены потоки. Я тут же начинал рассказывать придуманные мною истории о богатыре, сброшенном злым великаном в ущелье и превращенном в поток, и еще бог весть о чем… Зухра и Сахбо слушали меня.
Если бы впоследствии читатели моих очерков и рассказов выражали такой жадный интерес и доверие, какие отражались в ту пору в глазах моих друзей-слушателей, я имел бы право сказать теперь, к своему пятидесятилетию: «Кажется, я был неплохим писателем…»
