Сага о носорогах - [9]

„Не без удивления прочли мы в „Саге о носорогах" следующие строки В. Максимова: „Из огня да в полымя - стоило ли уносить ноги от диктатуры государственной?.. В известном смысле здесь то же самое: цензура, деление на своих и чужих, издательский и критический бойкот, конформизм наизнанку, только под респектабельным демократическим соусом…" А немного выше - слезные жалобы на „душевную глухоту, идеологическую ограниченность, социальную стадность западной интеллектуальной элиты". Как это понимать? Ведь - надо надеяться - и В. Максимову известно, что цензура во Франции отменена почти двести лет тому - в 1789 году - и что никто не может помешать французскому писателю посвятить свою книгу любой теме, а издателю - эту книгу напечатать. Но, конечно, из груды манускриптов издатель выбирает те, которые покажутся ему значительнее и талантливее других - и могут привлечь читателей. Это его право. При чем тут цензура?.."

Все правильно: в огороде растет бузина, в Киеве живет дядька, но при чем тут тема моих, как выражается, к примеру, господин Мартынов „зоологических невеселых очерков" и отмена цензуры во Франции я до сих пор, убей меня, в толк не возьму. Что поделаешь, видно, первое раздражение не совсем благотворно влияет на логику мысли. Недаром сказано: умейте властвовать собой! Ей Богу, по себе знаю!

У госпожи Шмидт из Западной Германии ко мне чисто личная претензия:

„Нас, жителей Федеративной Республики особенно взволновало то место из „Саги о носорогах" В. Е. Максимова, где знаменитый русский писатель, с присущим ему художественным мастерством, живописует портрет „перековавшегося в голубя мира" носорога-нобелианта. Об этом персонаже, в котором нетрудно узнать одного из лидеров правящей сейчас у нас социал-демократической партии, также сказано, что он слабоват по части женского пола и „попивает". В связи с последним замечанием возникает тревожный вопрос: неужели этот, доселе уважаемый государственный деятель так пьет, что это шокировало даже господина Максимова?"

Не могу отказать автору письма в редакцию в язвительной проницательности (и впрямь, грешен!), но, Боже мой, как же я, выходит, популярен в этом лучшем из миров, если рядовая „жительница Федеративной Республики", обыкновенная госпожа Шмидт (по русским понятиям это все равно, что Иванова, Петрова или Сидорова) знает такие интимные подробности моего повседневного быта). А, представьте себе, если ей придет в голову поднапрячь свою недюжинную интуицию, она и вовсе сумеет прозреть у меня в душе еще более пакостные наклонности, вроде тяги к азартной игре или растлению малолетних! К сожалению, как выяснилось, популярность моя здесь совсем ни при чем. „Госпожа Шмидт", хотя и живет действительно в Федеративной Республике Германии, в подлинной своей жизни носит отменно русскую фамилию (но не Иванова, Петрова или Сидорова) и служит в русской организации, а скрылась под невинным немецким псевдонимом единственно с тем, чтобы замести следы, по которым пришло в редакцию ее подметное письмецо. О времена, о нравы!

По мере появления в свет одного за другим фрагментов из „Саги" события принялись разворачиваться с головокружительной быстротой.

2

Однажды поздно вечером раздался телефонный звонок:

- Слушай, старик, - узнал я голос знакомого эмигранта, - зря ты X. задел, она все-таки много делает по защите Прав.

- Позволь, дорогой, при чем здесь X.?

- Как так при чем? Не валяй дурочку, мы же свои люди, чего зря темнить, это же видно невооруженным глазом. Сам же пишешь, „полное единство формы и содержания: всем природа обделила, как Бог черепаху".

- Почему ты думаешь, что это имеет отношение к X.?

- Да ты посмотри на нее!

- К сожалению, таких на свете много.

- И потом эти антисемитские выпады!

- В чем же?

- Брось, старик, сам знаешь: „неопределенной национальности, то ли русская француженка, то ли офранцуженная русская".

- У тебя, брат, богатое воображение.

- Опять же: „состоит то ли секретарем, то ли соглядатаем в комитете…"

- Комитетов во Франции не меньше, чем кафе или отелей, а при них столько же секретарей не лучшей внешности.

- Не принимай меня за идиота, старик, я же ее знаю, как облупленную, она - мой друг!..

Я кладу трубку почти в безнадежной прострации: „Боже мой, если он такого мнения о своих друзьях, могу себе представить, что он думает обо мне!"

3

Упреки, советы, наставления посыпались на меня, словно конфетти в новогоднюю ночь.

Корреспондентка из Америки сетовала на то, что в лице старого генерала, умиленного патриотизмом советского атташе, я оболгал всю первую эмиграцию. Близкий друг, проживающий ныне в Бостоне, после горячих похвал походя журил меня за „наследника Станиславского", в котором якобы легко узнается наш общий приятель-режиссер одного московского театра. А следом свежеиспеченный беженец оскорблялся образом поэтессы и заодно указывал автору этих строк на языковую неряшливость вещи в целом.

- Как он смеет, - возмущались одни, - так злоупотреблять гостеприимством Запада, ему предоставили право убежища, а он изображает великодушных хозяев в виде каких-то дремучих носорогов!

- Безобразие, - кипятились другие, - что за язык, что за тон, что за выражения, мы же интеллигентные люди!