Сады диссидентов - [31]

И хотя костюмы астронавтов не отличались столь же соблазнительным покроем, как у бейсболистов, вкусы Цицерона – а именно симпатия к Баззу Олдрину – определялись примерно такими же соображениями.

– Ну и фиг с ней! Ладно, давай сходим туда, где правильно предсказывают будущее, – сказала Мирьям, когда они выбрались из этого пропахшего пачулями тумана, принесшего сплошное разочарование, и остановились на тротуаре Чайнатауна с его дневной толчеей и суматохой. – Но прямо сейчас я жутко хочу есть – кстати, ты любишь дим-сам?

– Конечно, – солгал Цицерон. Какие бы глобальные сомнения ни носил в себе этот скрытный подросток, сейчас он невольно испытывал к Мирьям Гоган уважение и благодарность за такое внимание к его персоне. – А что значит – правильно?

– С помощью курицы. Пошли. Но сначала поедим.

Мирьям взяла Цицерона за руку и потащила в Чайна-таун, – с восхитительным нетерпением спеша передвинуть его, словно пешку, по воображаемой шахматной доске своего города. В этом она очень походила на Розу – та точно так же таскала по Саннисайду своего толстощекого черного подопечного, совершая дежурные уличные обходы. И мать, и дочь, каждая на свой лад, выступали в роли кэрролловской Черной Королевы: они тоже пускались бежать, стремясь остаться на месте. Обе размечали городское пространство, как пинбольный мячик, скачущий под стеклом, стараясь коснуться как можно большего числа точек, прежде чем гравитация притянет их в ловушку внизу. Только “обходы” Мирьям оживляло какое-то ликование, радость выросшего на окраине ребенка, сознающего себя знатоком культуры Гринич-Виллиджа. Эта культура принадлежала ей по праву наследования – и по собственному выбору. Роза же, для которой родной средой была паранойя, обходила кварталы Саннисайда, будто клетки зоопарка. Роза вела счет. А топливом ей служило недовольство.

Цицерон тоже успел стать знатоком – он разбирался в типах женской власти.

Дим-сам – во всяком случае, в том виде, с каким его познакомила в тот день Мирьям, – оказался просто китайской разновидностью негритянской традиционной еды. Мирьям обошла вниманием подносы с более затейливыми деликатесами – розовыми стручками, напоминавшими морские ириски, креветками в блестящих прозрачных обертках, – и остановила свой выбор на белом промасленном мешочке, который оказался наполнен кусочками жареной свинины, причем эти кусочки прятались внутри мягких булочек. Величиной, нежностью и вкусом эти булочки напомнили Цицерону пирожки, которые пекла его мать. А еще из каждой булочки брызгал горячий мясной соус, тайно призывавший заглотнуть ее сразу, целиком. Наверное, такое мясо брали с собой в космическое путешествие астронавты “Аполлона”. Мирьям с Цицероном, поочередно запуская руки в белый пакет – снова и снова, словно он был бездонным, – пробирались по тротуарам, где стало совсем тесно из-за выстроившихся в ряд прилавков уличных торговцев с какими-то неопознаваемыми овощами и косоглазыми рыбами в чанах, то и дело уступая дорогу женщинам-лилипуткам с тележками. Мирьям жевала и говорила. Цицерон жевал и слушал. Когда они съели все до конца – лишь остатки теста с волокнами свинины застряли у них в зубах, – Мирьям чудом отыскала пропыленный еврейский магазин деликатесов, спрятавшийся прямо в гуще здешней экзотики, и купила две пузырчатые бутылки с апельсиновым соком, чтобы запить китайскую еду.

Где-то посреди этого пиршества плотина вдруг прорвалась – и остатки Цицероновой сдержанности снесло куда-то прочь. Он влюбился. Цицерон не находил женщин сексуальными, но Мирьям была исключением. Правда, его привлекало в ней не тело, а аппетит – то, с каким удовольствием она поглощала мир, словно спелый фрукт. Он влюбился в буйное цветение тех подробностей, которые открывала для него Мирьям. У его нежданного кумира обнаружился удивительный дар: то, о чем Мирьям говорила ему и о чем он слышал впервые, сразу же приобретало особый ореол, как будто о такой жизни, полной именно таких деталей, он всегда и мечтал: достойная планета, Че Гевара, “Максорлиз”, фалафель, Элдридж Кливер, гашиш, “Фагз”, Бродяга Джек, дим-сам.

Курица же оказалась просто курицей. На Мотт-стрит, у суматошного входа в некий “Музей Чайнатауна” – крытый двор аттракционов, такой же обшарпанный и непривлекательный, как худшие заведения в парке Кони-Айленд, зловещий даже при дневном свете, – внутри украшенной витрины, вытащенной из тени к самому краю тротуара, расхаживала и что-то клевала грязная белая курица.

– Это Клара, – сказала Мирьям. – Сейчас она предскажет тебе судьбу. Она гораздо дешевле, чем Сильвия де Грас.

Мирьям купила жетон у безмолвного смотрителя Клары – на этот раз лилипута-мужчины, – и опустила его в щель. Прозвучала приятная мелодия, курица Клара завертелась в танце, а потом стукнула клювом по одной из нескольких клавиш, встроенных в стенку клетки, после чего на пол ее темницы просыпалось несколько зерен – и одновременно в подставленные пальцы Мирьям просунулась карточка с какими-то китайскими иероглифами и английскими словами.

– Ну вот, – сказала Мирьям. – Хочешь, я прочитаю тебе?

Да неужели она думает, что он читать не умеет? Цицерон, такой бдительный, так ревностно оберегающий сокровенные тайники собственной души, так преданный избранному им пути невидимки, – порой все-таки поражался, насколько однобокое впечатление производит нацепленная им маска черного подростка-толстяка.