Садовник - [40]

– Яш, глянь, глянь!

Яшка привычно поворачивался на ходу, смотрел коротко и безразлично, кивал и шел, не сбавляя шага, дальше.

Теперь они шли по Арбату, где, несмотря на день будний и холодный, было людно и празднично. Яшка шел впереди, хозяйски и деловито пробивая дорогу через толпу. Глядя по сторонам и оглядываясь, Шура старалась не отставать. И здесь ей было все интересно: художники у мольбертов, продавцы платков и матрешек, танцующие кришнаиты, рок-музыканты и какой-то молодой человек, изображающий из себя неподвижный манекен.

Яшка был здесь как дома.

– Эй, художник, нарисуй портрет! – крикнул он на ходу веселому художнику.

– Плати деньги – нарисую! – дружелюбно ответил тот.

– За деньги я и сам тебе нарисую! – не оборачиваясь, закончил привычный диалог Яшка.

Он отдал честь полноватому милиционеру и приятельски хлопнул по плечу медведя – человека в плюшевой шкуре, который переминался с ноги на ногу рядом с фотографом.

– Здоров, Витек, – сказал Яшка опять же на ходу.

– Здоров, – недовольно пробурчал медведь в ответ.

Шура опасливо обежала медведя стороной и испуганно кинулась за Яшкой, которого чуть не потеряла в толпе.

– Гля-гля, еврей! – весело крикнул он ей, впервые удивившись и указывая пальцем на седого старичка, который сидел сгорбившись у забора и старательно и неумело выводил на гармони «семь сорок».

Они остановились у театра Вахтангова, где было темновато, народу поменьше и рядом никто не играл и не пел.

– Чует мое сердце, сегодня пруха будет! – весело крикнул Яшка и растянул меха аккордеона.

Шура откашлялась, вытянулась и напряглась, приготовляясь к пению. Яшка играл громко и фальшиво, притоптывая себе в такт ногой. Шура следила за ним с собачьей преданностью и, когда он ей кивнул, запела.

У нее был удивительный голос, очень высокий и необыкновенно чистый. А песня была грустная, горькая и неизвестная, ни разу не звучавшая ни по радио, ни по телевизору. И это все – голос, и песня, и сама Шура привлекали к себе внимание, и потому замедляли шаг и останавливались не только праздные зеваки, но и прохожие. И когда Шура кончила петь, вокруг было уже довольно много народа, и некоторые даже зааплодировали.

– Господа, граждане, товарищи! – задорно, как конферансье, заговорил Яшка, не давая публике остыть. – Дорогие москвичи и гости столицы! Помогите русским беженцам из солнечного Таджикистана добраться на свою историческую родину! Все мы люди-человеки, все живем в двадцатом веке, сегодня вы мне поможете, завтра я вам помогу! Не откажите! – Откуда-то из-под аккордеона он выхватил картонный молочный пакет и, протягивая его, стал обходить публику.

Деньги, хотя и небольшие, давали охотно, и все поглядывали на Шуру, будто не веря, что это она только что так пела.

Когда в коробку опустилась стодолларовая купюра, Яшка остановился. Перед ним стоял полноватый и лысоватый, в модной трехдневной щетине, великолепно одетый господин, а чуть поодаль – холеная красивая госпожа в длинной норковой шубе.

Яшкины глаза были полны внимания.

– Это правда? – негромко спросил господин.

– Пидар буду, командир! – решительно поклялся Яшка и покосился на госпожу. – Заколебали чурки, дом подожгли – еле выскочили!

– Она тебе кто? – господин взглянул на Шурку.

Она смущенно улыбалась, пошмыгивая носом и притоптывая на месте.

– Шурка? Да я и сам не знаю… Как это – золовка, что ли. Сестра жены. Нинка моя, когда жива была, привезла ее из деревни, там у нее мать умерла, ну и жила с нами. А потом и Нинка… Уважала это дело. – Яшка щелкнул пальцем себе по шее и засмеялся. – Даже больше меня. А тут эти чурки… Ну вот… А она заладила: в Пимы, в Пимы…

Шурка резко повернула голову и посмотрела на них, как собака, услыхавшая вдруг свою кличку.

– Пимы – это что? – не понял господин.

– Деревня ихняя в Архангельской области, – объяснил Яшка. – Да там никого не осталось, мертвая… Я ее в Стерлитамак повез, потом в Йошкар-Олу. В Сыктывкар хотел… У меня там кенты по зоне остались… Хотел кому-нибудь оставить, жалко все-таки… А она по хозяйству безотказная, тяжелую работу любит… Да никто не берет, все переженились, своих бы, говорят, поубивать. – Яшка засмеялся, заглядывая в неподвижные глаза господина. – Ну вот, приехали в Москву, документы на беженцев оформили, деньжат маленько дали… А я не пил давно… Ну и загудел. И документы пропил, грузину одному загнал. Сижу на Казанском без копья, а она деньги приносит. Представляешь? Я про это не подумал даже, она у нас дева, подумал – украла. Сматываемся, говорю, на Киевский, а она улыбается: «Яш, я пела». – «Как пела?» – «Так…» Дома-то я ее и не слышал, Нинка-покойница заглушала всех, у нее голосище был – выпь! – Он покосился на Шуру, и в глазах его было удивление. – Ну вот, – продолжил он, – я как хотел: сдать ее, пристроить, а сам в Югославию, там марками платят. А теперь думаю, зачем мне под пули лезть за эти марки, если тут доллары! Я уж и инструмент под это дело купил… – Он похлопал по боку аккордеон.

Господин смотрел на Яшку с нескрываемым презрением. Яшка не понимал этого, но что-то почувствовал.

– Может, на заказ что желаете? – спросил он, заглядывая господину в глаза. – Я скажу – она и спляшет для вас.