Сад - [19]
Он сидел за столом. Он работал?!. Еще ни разу за две эти недели она не заставала его работающим…
— Я рубашку принесла…
— Хорошо, положи.
Он не смотрел на нее…
— Ты пишешь…
Он не приглашал ее сесть.
Окно было раскрыто, солнечные лучи освещали его — в волосах его змеились радуги. Ей захотелось коснуться его волос рукой…
Она растерялась — и стала рассказывать о том, как почувствовала себя сосулькой, глядела на него — как на прошлое, он живой — и будто мертвый, с которым не может быть будущего.
— Умоляю тебя! — Он повернулся к ней, и она увидела: лицо его прекрасно. Он точно в трех котлах искупался: в воде холодной, в воде горячей, в кипятке…
— Умоляю тебя — перестань. Не мучай меня. Я только-только начал успокаиваться. Ты приходишь, чтоб увидеть, какой я отвратительный. Я мерзок, противен тебе — прошу тебя: не ходи больше, не мучай меня. Неужели ты не видишь, как мне больно…
Она не верила, не хотела верить…
На диване лежала голубая рубашка, в ней он был тогда, зимой, когда она впервые пришла к нему. Она взглянула на него — и вдруг нежность, сходная со сладким ужасом, поднялась откуда-то из глубин. Надя замерла, прислушиваясь.
Значит, ничего не кончилось…
Надя вернулась домой и все никак не могла прийти в себя. Его лицо опять сияло ей из темноты, чья-то добрая рука вновь вырезала в ее сердце черты его лица.
Назавтра Надя не пошла к нему…
Решилась пойти только на следующий день. Она ведь не могла упасть на колени — она не знала, что ей делать, вдруг он не захочет с ней разговаривать? Потом подумала: он посмотрит на нее — и все поймет.
Надя собралась и взглянула в зеркало: из зеркала на нее глядела египтянка, дочь фараона. Это было кстати. Она присела на дорожку — и пошла.
Постучала — она теперь стучала к нему, — никто не открывал. Толкнула дверь — закрыто. Ну и хорошо, она подождет его. Он увидит ее у себя — и сразу все поймет. А пока она походит по комнате, подышит его воздухом, поглядит в его окно.
Ключ был на старом месте: на крыльце, под прогнившей половицей. Дверь знакомо скрипнула. Она будто возвращалась — после долгого отсутствия.
Он что? Опять не работает: стол, обычно заваленный бумагами, был пуст. Почти пуст. Один-единственный листок лежал на нем — белый парус посреди океана.
Надя, уже все поняв, но ничему еще не поверив, подошла к столу. На листке было:
«Надя, я уезжаю. Я не могу так больше. Поверь — я не лгал. Я люблю тебя. Прости».
Прознав о приезде матери, пришла Наталья Иванна. Долго-долго не показывалась она у них в доме. Когда был он — был, — она заходила всего только раза два — из чистого любопытства.
Надя лежала на диване — глядела в окно, шторы сняли, чтоб постирать, комната сразу стала просторной. Мама наводила порядки: железные кровати, так и простоявшие все лето в доме, вынесла зачем-то в сарай. Зачем? Наде они не мешали. Мать приехала только так — проведать, собиралась пробыть у Жанки еще, по крайней мере до ноября, когда девочку можно будет отдать в сад.
Надя глядит на окно: листва ближних деревьев темнеет на фоне светлой зелени горы — самой горы не видно, она только фон для хурмы, стоящей у окна. Надя ни о чем не думает, из кухни доносятся голоса, дверь закрыта, но говорят громко-громко, она качается на волнах слов, не вслушиваясь особенно в их смысл.
— Ох, Наталья Иванна, ведь как Жанночка живет: и квартира-то у ней прекрасная — в самом центре, города, и Натусенька такая красавица — не надивуешься, вся в мать. И такая умница. Сам у нее летчик…
Летчик… «Сам» был техником в аэропорту. Смешная, смешная мама. Как ее не хватало Наде!
— Рада, рада за Жанночку…
— Ой, не говорите, Наталья Иванна. Вот, вроде и… не так чтоб хорошо училась, тихая была, а… А Надюша-то, — спад волны, — и умница-разумница, нахваливали, все отличницей шла, пока не сбилась с пути. Ох, горюшка, горюшка было… А потом как засела за эти свои шляпы, Господи прости, будь они неладны, сидела безвылазно, носу никуда не казала, заживо себя погребла. И не везет девке, никак не везет. Вот с этим тоже…
Надя резко встала, вошла в кухню:
— А… есть еще нечего?
— Сейчас, Надюша, сейчас.
Надя вышла на крыльцо, спустилась к калитке, оглянувшись на окна дома, заглянула в почтовый ящик; почту уже принесли — одна газета… Надя растряхнула ее — ничего…
Домой идти не хотелось, мать то и дело трогала не зажившую еще рану, пыталась сорвать с нее повязку. Ее можно было понять: ей хотелось знать. А Надя говорить не могла.
Она бродила по саду. Тихому, точно задремавшему под полуденным солнцем. Вдоль забора, вверх — параллельно саду — шла дорога, уводящая от главной асфальтовой дороги. Сад заканчивался у изгиба этого бокового пути, дальше дорога круто взмывала вверх — все сужаясь и сужаясь — и превращалась наконец в тропинку — вела она к чайным плантациям, потом, взобравшись на гору, тропинка вновь расширялась в дорогу и уходила в неизвестность.
Надя вернулась домой: Натальи Иванны уже не было.
Сидели друг против друга, обедали. Мать вздыхала:
— Худючая стала… страшно смотреть.
Повздыхав, начала выговаривать:
— Сад запустила… ничего нет у тебя. Ничего не растет. Кукурузу поздно сажала, у людей уже какая, а у нас какая?
