Сад - [5]

И, уже кладя трубку, договорил тише:

— По числу гавриков…

— Спасибо, — проговорил Мирон и поднялся. Молча пошел к двери.

Уже в своей комнате он сидел на табуретке, прислонясь спиной к теплой печи, и растирал разутую ногу.

В комнату прошла Ольга Ивановна, принесла таз с теплой водой и поставила у ног Мирона.

На окне занавески не было, и с улицы на них хмуро смотрел Сидор.

— Все эти дни я думал, — сказал Мирон, опуская ноги в воду и морщась, — о вас…

— Обо мне? — испуганно вскинула глаза Ольга Ивановна и поднялась с корточек.

— И о погибших моих товарищах.

Мирон твердо посмотрел в лицо Ольги Ивановны:

— Вы их предали.

Она отступила назад, наткнулась на стул, нащупала рукой спинку и опустилась.

— Да не тогда! — с досадой махнул рукой Мирон. — А теперь. Провокатор живет себе на свободе, а они в земле. Это справедливо?

— Что я могу?

— Найти его — и к стенке сволочь! При всем народе… Ему нельзя жить. Нельзя!

— Я не знаю, кто… У меня нет доказательств.

— Вспомните каждый день, каждый шаг, каждое слово… Вспоминайте! Лица, имена, встречи…

— Я боюсь…

— Война для нас не кончилась. Да к для меня теперь тоже. Пока он жив, мы не можем… Понимаете?

— Вы-то при чем?

— А при том, — забурчал Мирон и с отчаянием бросил: — Я вам поверил. А война эта — еще надолго…

Она поднялась со стула, смутилась чего-то, будто он в любви признался.

— Пойду, — помолчав, проговорила неуверенно.

Медлила, ждала — удержит, по он сказал:

— Спокойной ночи, Ольга Ивановна.

Она быстро вышла.

Сидор, в чистой рубахе, причесанный, светился приветливостью.

— Проходите, проходите, дорогая гостьюшка!

Ольга Ивановна прошла в избу, осмотрелась.

— Снимайте пальто, в горницу прошу, — кланялся Сидор.

— Спасибо, — ответила Ольга Ивановна, — а где швейная машинка?

— На чердаке, принесу.

— Так несите. Вы хотите подарить ее детдому?

— Успеется, — отмахнулся Сидор, — вы покушайте со мной, не побрезгуйте. И не бойтесь…

— Да вроде не пугливая, — раздумчиво произнесла Ольга Ивановна, начиная догадываться, что не ради одной машинки позвал ее Сидор. Однако села за стол и по-детски, с непритворной жадностью накинулась на суп:

— Вкусно! О-о, и с мясом!

Сидор, сдержанно улыбаясь, смотрел на нее через стол:

— Медком угощу. Вы бы того… вообще… обедали у меня.

— Это как?

— Мужик я толковый. Хоть малый, а достаток всегда есть. Заходите, будете сыты… В шелка одену…

— Вроде сватаете?

— По душе пришлись. Вы не торопитесь, подумайте. Жизнь тяжелая, голодная… Со мной надежно. Грамоты у меня большой нет, но я не дурак. Мирон вот грамотный… Надрывается ради этой шпаны. А они подрастут и все в тюрьму угодят. Такой народ… Осенью яблоню мою ободрали до листика. О, голота!

Ольга Ивановна не ела, слушала, с интересом глядя на Сидора.

— Мне рукой повести, любая прибежит… А я хочу, чтоб душе было приятно. Я вас очень уважать буду.

— Машинку покажите, — напомнила Ольга Ивановна.

— Да вы не торопитесь. — Была в голосе Сидора живая человечья боль. — Я ведь краше вас не видел… Вот скажите: волком вой, и буду выть. А ведь с ума не сошел.

Ольга Ивановна поднялась, вышла из-за стола, надела пальто.

— Машинку принесете в детдом, — сказала она. — А что касается Мирона Афанасьевича… Может, и впрямь дурень он, но только мизинца вы его не стоите.

Сидор стоял посреди комнаты, повесив голову.

— Пропадете вы с ним, — вздохнул он. — Подумайте.

Мирон стоял на пригорке, привалясь плечом к старому тополю. Внизу была река. Стояли причалившие к берегу плоты. На плотах белели штабеля досок. Плотогоны — здоровенные мужики — под неохватным дубом варили на костерке кашу. Прислоненные к дубу стояли багры и шесты.

Смотрел Мирон и терзался мукой. Ему бы эти доски!

— Эй! — крикнул он. — Куда лес гоните?

— Да ведомо куда, — ответил неспешно старший. — На стройки, на шахты, а то и за межу. Государственный лес.

— Дети тоже государственные, — проговорил уже для себя Мирон, обдумывая свою какую-то мысль.

Ночью плотогоны спали, кто на плотах, кто возле притухшего костерика. И тут же, рядом с костериком, сидел с охапкой сена в руках настороженный, как зверек, Лепик.

А на берегу кипела работа. Неслышно, как тени, скользят меж кустов детдомовцы. Слышно только пыхтенье, да плывут белые полосы от реки на пригорок. Как муравьи, волокут их детдомовцы.

Кипит работа, великая идет кража.

Старший плотогон приподнял голову. Лепик от растерянности сказал ему:

— Спите, дядечка, спите.

— Ты кто? — протер глаза плотогон. — Что за шум?

Лепик подбросил в костер охапку соломы. Солома тут же вспыхнула. Сплавщик ладонью заслонился от огня. Десятки ног топочут вокруг, удирают детдомовцы. Плотогону еле удалось изловить Лепика за ногу. Лепик из хитрости завопил страшным голосом. Но плотогона не пронял, тот не выпустил.

— Поднимайтесь, мужики! — заорал плотогон. — Грабют!

Детдомовцы остановились па половине дороги.

— Наших бьют! — крикнул кто-то.

— А-а-а! — взревела ночь в сотню голосов. И ринулась детдомовская тьма на плотогонов, на выручку Лепика.

Сплавщики похватали шесты, отбиваются. Но детдомовцы теснят их, уже в воду загнали.

В толчею, в кипень боя прорвался Мирон:

— Стойте! Стойте! — кричал он плотогонам. — Это ж дети!