Саблями крещенные - [3]

Прямо в окно, у которого лежали Шарль и Лили, неслась, рассыпаясь на мелкие созвездия, огромная комета, и двое влюбленных прижались друг к другу в таком мистическом страхе, словно вместе с небесной гостьей должна была догореть если не вся их жизнь, то уж, во всяком случае, их любовь.

— А ведь знаете, именно в этой постели я и была зачата, — неожиданно прошептала Лили.

— Невероятно, — улыбнулся д’Артаньян, осторожно снял голову баронессы со своей груди и, положив рядом с плечом, наклонился над ней.

— Это действительно кажется невероятным, а потому — святая правда.

— Но ведь здесь — не Саксония, насколько я смыслю в существующем переделе мира. Вы же всегда считали себя саксонкой.

— И продолжаю считать. Но так уж сложилось. Мои родители обвенчались в ближайшем городке и первые два года совместной жизни провели здесь, в замке Вайнцгардт. Поэтому-то я и была зачата на нашем Божественном Ложе.

— И мать призналась вам в этом?

— Что вы! Она была слишком нерешительной для того, чтобы откровенничать со мной на подобные темы. А я — слишком маленькой, чтобы провоцировать ее на подобные откровения. Она умерла очень рано.

— Простите, Лили. Мне тоже не следовало… провоцировать вас.

— И все же вам любопытно: откуда я знаю об этом? Каким образом открылась мне сия греховная тайна?

— В общем-то, да.

— Чувствую. Да-да, чувствую. Какое-то предчувствие, какой-то внутренний голос подсказывают, что зачатие мое происходило именно здесь, на этом ложе.

Д’Артаньян сдержанно, снисходительно рассмеялся. Ему так же не хотелось обидеть Лили, как не хотят обидеть неосторожным недоверием расфантазировавшегося ребенка.

— Разве такое невозможно чувствовать? — все же обиделась Лили. — Тем более что они действительно спали на нашем ложе. Это единственная комната, которая была отведена им.

— Тогда — конечно, тогда можно не сомневаться, — вновь едва заметно улыбнулся д’Артаньян. Признавая ее правоту, он не знал теперь, какие же почести отдавать этому ложу.

— Так что мне совершенно не страшно, если то же самое произойдет здесь и со мной. Если я вдруг зачну.

— Но, баронесса!..

— Не пугайтесь, мой храбрый мушкетер. Мой женский, материнский крест никоим образом вас не обременит.

— Но это в самом деле слишком серьезно.

— Я уже все решила для себя и ясно осознаю: мне совершенно не страшно.

— Жизнь не кончается этой ночью, Лили. Вы понимаете меня?

— Возможно, что и понимаю, Шарль, — прижалась к нему девушка, обхватывая руками шею. И в то же мгновение д’Артаньян ощутил жар ее пылающих ног. — И все же вам лучше самому объяснить, почему вы решили выразиться именно так, граф.

— Только потому, что обязан напомнить вам о коротком девичьем веке.

— Наверное, я обязана была удовлетвориться таким ответом. Тем не менее зачем вы сказали это, д’Артаньян?! — почти с горечью воскликнула она. — В такие ночи подобные слова не произносят.

«Вам-то откуда знать? — хотелось поинтересоваться д’Артаньяну. Теперь он понял, что происходит: он слишком взрослый, слишком многоопытен, чтобы ощущать ту же пьянящую сладостность ночи, которую ощущает сейчас баронесса Лили. — Ты слишком трезв и рассудителен для этой ночи, освещенной двумя ослепительными лунами девичьей груди, мушкетер. Непростительно трезв и столь же непростительно рассудителен».

И это было последнее, что, пока еще трезвое и разумное, пришло ему в голову в эту всепоглощающую ночь любви.

3

Осторожно ступая, ротмистр медленно спускался вниз. Любой неуверенный шаг грозил тем, что остаток пути он мог скатиться, пересчитывая ступени ребрами и позвоночником. Глядя на него, Владислав на минутку представил себе, с каким трудом и страхом придется преодолевать это расстояние ему самому.

Но ведь Стефан Баторий поднимался сюда множество раз. Говорят, что он тайно появлялся у Скалы перед каждым походом, перед тем, как принять любое важное решение. Что влекло его сюда? Вера в магическую силу Скалы Волхвов? Возрождающийся здесь дух великих предков? Провидческая сила гадания на каменных линиях судьбы? Знать бы…

В том-то и дело: Владислав IV потому ни разу и не наведывался сюда, что здесь часто бывал Стефан Баторий. Увековеченный молвой как «тень Батория», он панически побаивался прибегать к чему-либо такому, что позволило бы его недоброжелателям хоть на мгновение заподозрить своего короля в подражании Стефану. Иногда Владиславу казалось: само подозрение в том, что он собирается повторить какой-либо дипломатический шаг Батория, вызывала у некоторых шляхтичей — особенно из рода Замойских [1], мстительную ненависть к нему. Видимо, им не давали покоя лавры опального сандомирского воеводы Зебржидовского, осмелившегося на невиданный по тем временам шаг — объявить, что он не только не подчиняется королю Сигизмунду, но и считает Польшу «королевством, не имеющим короля» [2].

Похоже, что статус «бескоролевья» очень уж понравился всем этим Жолкевским, Острожским, Любомирским, Потоцким, Сапегам…

Чтобы как-то отвлечься от горьких раздумий, король вновь попытался найти успокоение в окрестных пейзажах.

Справа от Скалы Волхвов открывались подступающие к суровым стенам речного каньона, окаймленные лесом и изгибом реки заливные луга, которыми король мог любоваться отсюда, словно с высоты птичьего полета. Слева, за глубоким ущельем, желтела поросшая ельником гряда высоких холмов. А прямо под нижним ярусом скалы, который и стал первой ступенью этой «лестницы, ведущей в никуда», отливало голубизной небольшое озерцо, черпающее силы из трех соединенных друг с другом родничков.