Саамский заговор [историческое повествование] - [39]

И если шутка с английской контрразведкой среди своих Николаю Ивановичу долго сходила с рук, то с НКВД шутки плохи и даром пройти не могли.

Должен был держать в конце-то концов ответ и ижемец Осипов, 1881 года рождения, проживавший в 1920 году в деревне Чалмны-Ваара, что значит Черный Глаз, и в ту пору примыкавший там к меньшевикам, уже к середине тридцатых годов повсеместно и успешно разоблаченным и разгромленным организационно и физически. Как уж он там примыкал, не особенно отягощенный своим низшим образованием, но обремененный семьей в двенадцать человек, нынче и сам Яков Игнатьевич, пожалуй, и не мог бы вспомнить. Но вывернуться ему не удалось, поскольку копия меньшевистской резолюции, принятой 15 июля 1920 года на сходе в деревне Чалмны-Ваара, у Ивана Михайловича имелась, не зря же он ездил в Мурманск и беседовал с товарищем по оружию, начальником четвертого отдела окружотдела НКВД сержантом Шитиковым.

Яковлев, Григорий Григорьевич, 1879 года рождения, саам, пастух, а человек грамотный. В трезвом виде не проявлял ненависти к русским и даже разъяснял местным жителям новые порядки жизни и равенство разных народов, живущих вместе. А при выпивке всячески обвинял русских: зачем, дескать, они пришли командовать саамами? Саамам, дескать, нужна вольная кочующая жизнь, а русские хотят, чтобы они жили по русским порядкам, кроме оленей и охоты, заставляют заниматься коровами, молоком, сажать картошку и репу. А чем кормить эту корову, если нет в тундре ни лугов для выпаса, ни сенокосов для запасов зимнего корма? Какой урожай ждать от зарытой в землю картошки, если не хватает ей короткого лета, чтобы вызреть? А главное, Яковлев возражал насчет нового ручного выпаса оленьих стад. Это уже активное противодействие политике партии и Советского государства. Прямое дело государственной безопасности.

Фрол Валтонен хотя и был малограмотным и имел девять детей возрастом от двадцати пяти до одного года, а в 1929 году избил комсомольца Озерова Евгения и был осужден на полтора года, вот тебе и малограмотный. С этим тоже все было просто и ясно, такие как раз и составляют резерв повстанческо-террористического движения.

Озеров Евгений тоже будет привлечен как террорист и заговорщик и будет оправлен к старшему лейтенанту Поликарпову в Ленинград.

17. ВОЛЬНООТПУЩЕННИКИ

О, если бы Иван Михайлович Михайлов знал, что из тридцати семи вычисленных им для обвинения в саамском заговоре жителей Краснощелья, Чалмны-Ваара, Поконьги, Ловозера, Семиозерья и Вороньей окажется целых шесть человек безнадежных, с которыми не было никакой возможности найти общий язык и выйти на суд.

Намучившись, конечно сгоряча, младший лейтенант Михайлов шестерых просто прогнал в шею.

Да, в повстанческо-террористическую организацию Ивану Михайловичу Михайлову удалось-таки наскрести тридцать семь человек. А вот шестерых из них, однако, пришлось, как доложено выше, просто отпустить и судебное преследование прекратить. Эти шестеро — четверо саамов, один ижемец и один финн — хотя немного понимали по-русски, но никак не могли взять в толк, просто не могли понять, о чем говорит младший лейтенант госбезопасности Иван Михайлович, чего от них хочет. К ним и особые методы дознания, рекомендованные в свое время московским руководством самых высоких инстанций, применять было бессмысленно. Выходить с такими на суд смешно. Особое совещание, конечно, не совсем суд, но не хотелось перед ленинградскими коллегами ударить в грязь лицом и бросать тень на свою работу, а эти могут подорвать доверие ко всему следствию.

Были и такие, что говорят вроде и по-русски, а разговор все равно словно на разных языках. Был один старовер из поморов, ох и поморочил Ивану Михайловичу голову. Он ему про повстанческую организацию, а тот сидит, только головой качает, а смотрит куда-то мимо Ивана Михайловича, словно его и нет в кабинете. «Отвечай, когда тебя спрашивают!» — кричит Иван Михайлович. А в ответ слышит прямо поповский какой-то разговор: «Не от себя говоришь, а по наущению злобы…» И смотрит, как слепой, не видит Ивана Михайловича, словно с духом незримым разговаривает. Его о связях, о вожаках спрашивают, а он знай свое: «Пошто волочешь на горбе своем злость вселенскую? Устал ты, отдохнуть бы тебе. Злоба много силы отбирает». Что прикажете в протокол заносить? Он ему «финского шпиона», а в ответ: «Сколотыш ты на родной своей земле…» За «сколотыша», хоть и не очень понял, что это, но, судя по всему, слово обидное, пару плюх поднес, а тот только утерся, хотя, косая сажень в плечах, мог бы и соплей Ивана Михайловича перешибить. Погорячился Иван Михайлович, не рассчитал и больно расшиб костяшки правого кулака о твердую, как булыга, голову упрямого, с виду даже немного сонного мужика. Иван Михайлович вернулся на стул и потряс ушибленной рукой под столом. «Озорной ты, как погляжу, — спокойно сказал кандидат в заговорщики, сказал даже без укоризны, только посмотрел не на Ивана Михайловича, а в пустой угол и, осенив себя двумя перстами, проговорил вроде и не к месту: — Владычица, уврачуй души моей многолетние страсти». Его по делу спрашивают, а в ответ: «Вижу, потеху ты затеял, ну, потешься, потешься… Сутырный ты, как посмотрю…» Говорил неспешно, тяжело, словно камни ворочал, а сам так ни разу на него и не взглянул, будто перед ним не человек, а какое-то срамное место. А главное, страха ни в одном глазу. «Чего исхитряешься, нету во мне для тебя поживы». И, скорее всего, оттого, что подследственный смотрел все время куда-то мимо, Ивану Михайловичу стало казаться, что в кабинете есть еще кто-то, кого он не видит, но для кого говорит свои слова этот дремучий лысый мужик с остатками волос на загривке да за ушами. Таких отпускать нельзя.