Саалама, руси - [28]

Когда Муки закончил промывать и перевязывать ее порезы, Ливанская уже дремала. Она сама не заметила, как уснула. Мужчина собрал инструменты, вышел и бережно прикрыл за собой дверь.

21

5 декабря 2008 года. Пятница. Сомали, район Джамаме. 02.10

— Рита, просыпайся.

Девушка разлепила глаза, не сразу поняв, где находится. В комнате стояла темнота, только мигающая лампочка в углу слабо светилась. Над ней нависал Муки:

— Давай вставай, я отведу тебя в аэропорт.

Голова была чугунная, девушка попыталась подняться на локте, но все поплыло перед глазами:

— А почему ночью?

Ни к чему, чтобы тебя видели. Пошли, раненых увозят в Могадишо, я тебя посажу в самолет.

Они бежали по ночным улицам, стараясь держаться ближе к домам. То и дело мимо пролетали грузовики, ослепляя светом фар. В кузовах, свесив ноги, сидели увешанные оружием боевики. По форме невозможно было отличить, кто это — Аль-Шабааб, местные группировки или правительственные войска. Все они были одинаково разномастно и убого одеты и поголовно вооружены калашами. Грузовики у всех были старые, с давно некрашеными и подбитыми досками бортами. Только раз или два Муки буркнул: «Войска», — видимо, узнав по лицам эфиопов — девушка их не различала.

Каждый раз, когда приближался грузовик, мужчина быстро вжимал ее в тень, закрывая своим телом. Ливанская понимала серьезность ситуации и на рожон тоже не лезла, спрятав волосы под тряпкой.

Бежать по городу было по-настоящему страшно. Местного населения не было, стояла напряженная тишина. А когда ее прерывал скрежет автомобильного двигателя, крики или автоматные очереди, раздающиеся буквально в паре кварталов, по спине прокатывался нервный холодок. От трех наполненных разгоряченными боевиками грузовиков пришлось прятаться, спешно нырнув под кривой железный стол, прибитый к стене. Только когда моджахеды скрылись в переулке, и врачи вылезли из укрытия, Ливанская поняла, где они — на рынке. Ночью он производил удручающее впечатление. Полумрак, тени, слабый свет луны, в котором лотки торговцев выглядели дряхлыми скелетами давно сгнивших животных. Ни громких криков, оглашавших площадь днем, ни горячих споров и ударов по рукам. Тишина. Ночью здесь было жутко.

Добирались едва ли больше получаса, но девушка уже чувствовала, как от слабости подгибаются ноги. Здание аэропорта возвышалось серой бесформенной массой, на которой горели два окна. Муки втолкнул ее в дверь.

Внутри кипела жизнь. Пол сплошь был покрыт сидящими, лежащими, стонущими от боли сомалийцами. В основном, мужчинами, но встречались и женщины, и дети, и старики. Несколько молодых ребят в военной форме, но без оружия, шустро мелькали туда-сюда, вынося раненых за двери. Муки заставил девушку вжаться в угол, туда, где она не будет сильно попадаться на глаза, и тоже побежал к дверям. Там, у самого выхода, стоял молодой сомалиец с тощим личиком и хитрыми бегающими глазками. Врачу он разулыбался, как родному, однако уже через две минуты между ними начался ожесточенный спор. Плутоватого вида торгаш, вероятно, был при аэропорте продавцом билетов, а, увидев, что дело европейца щекотливого свойства, не смог устоять перед искушением поживиться.

Ливанская прислушалась, слов она не разбирала, но смысл разговора поняла — парадоксально, но он просил купить билет.

Парень растасовал перед Муки веер криво нарезанных бумажек, предлагая тому любую на выбор:

— Вахад битака Борама, Бурьо, Харгейса, Афон.[1]

Не то чтобы Муки был против заплатить, но такая вопиющая наглость пробуждала в мужчине чисто сомалийское желание спорить. Врач отмахивался от его билетов — ему не надо было ни в Афон, ни в Бораму, вообще никуда. Он хотел, чтобы сомалиец пропустил одну женщину, и только. Муки для наглядности потряс указательным пальцем перед носом торгаша: «Одну. Одну женщину. В Могадишо. Вот на этом самолете», — он указал на борт. Но продавца нисколько не смущал тот факт, что все самолеты были реквизированы правительством для перевозки раненых. Он настойчиво требовал купить билет. Его не волновали ни раненые, которых, как мешки, переносили через зал аэропорта, ни стрельба на улице. Он хотел, чтобы у него купили билет.

Ливанская глянула в окно и увидела самолет, тот самый, в который так отчаянно хотел посадить ее Муки. Такой старый, что на него страшно было смотреть. Краска на фюзеляже живописно облупилась, создав причудливый леопардовый рисунок из желтого цвета покрытия и проглядывающего металла. Винты на крыльях скорбно смотрели вниз, потускневшими от долгого использования лопастями. Кроме того, он был маленьким. Рассчитанным не больше, чем на десяток пассажиров. И вот в этот самолет на ее глазах заносили десятки раненых. Сквозь распахнутую дверь она отчетливо различала, что людей не сажают, их складывают прямо на пол, друг на друга, одного за другим.

Больные, раненые, истекающие кровью — их даже не осматривали, просто втаскивали наверх и сваливали в кучу, не разбирая, кто жив, кто мертв. Ноздри щекотал запах крови.

— Муки… — Ливанская сделала шаг в сторону и потянула друга за рукав, привлекая его внимание. Мужчина не обернулся, поглощенный спором, и она окликнула громче: — Муки, я не сяду в этот самолет.