Саалама, руси - [27]

Муки затолкнул ее внутрь крошечной полутемной комнаты и свалил на койку, достал из-под стола спрятанный там чемоданчик и принялся торопливо натягивать перчатки.

— У тебя из ушей кровь идет, — он повернул на бок ее голову и наклонился: — Слышишь нормально? Голова не кружится?

Ливанская попыталась уклониться — сейчас было не до этого, но мужчина решительно ее удержал, пощелкав у уха пальцами:

— Слышишь?

— Да, только сквозь вату.

Муки кивнул:

— Контузило. Но, раз слышишь, не страшно, жить будешь. Только уши потом обязательно проверь. Давай я пока руку посмотрю.

Он потянул на себя раненую ладонь, но девушка, сцепив от боли зубы, вырвала ее, приподнимаясь на локтях:

— Муки, да плевать! Послушай, там, в больнице, Ясмина! Понимаешь?! Под завалами!

— Шшш, тихо, — он бережно прижал ее к койке, не давая сесть.

От бессильной злобы девушке захотелось выть. Но мужчина сочувственно посмотрел ей в глаза и отрицательно покачал головой:

— Там нет живых.

— Нет, есть! Я же сама видела! Я с ней говорила!

— Дорога перекрыта. В деревню не вернуться, — он резко встал и отвернулся.

— Муки, какого хера здесь происходит?! Ты что?! — девушка крикнула так, что горло разорвало болью, а он продолжал равнодушно набирать шприц.

— Погоди. Полежи спокойно.

— Да пошел ты! Дай мне встать!

Через секунду она почувствовала, как предплечье больно стянул жгут, а потом быстрый укол в вену, после чего тело мгновенно расслабилось. Эмоции отступили, стало легко и где-то даже хорошо, появилось ощущение мерного раскачивания на волнах.

Муки подволок стул, оседлал его и, положив на стол ее руку, начал обкалывать новокаином, но она уколов почти не чувствовала, просто наблюдала за его действиями.

— Лежи пока тихо, сейчас руку обработаю, потом поговорим. — Пару минут он сосредоточенно осматривал ладонь, смывая грязь и кровь, потом чертыхнулся: — Без рентгена боюсь зашивать. Ты от всего привита?

— Что? — после анестетика соображалось туго: — А, да конечно.

Несколько минут Ливанская сквозь поволоку вялости наблюдала, как мужчина накладывает швы. Думалось настолько тяжело, что мысли никак не связывались друг с другом, мозги стали поролоновыми.

— Муки, а почему — ты? Где хирург?

Мужчина глянул на нее исподлобья и буркнул:

— Нет здесь хирурга.

— А наши?

Он не очень сноровисто, но старательно, вязал узлы.

— Наших нет. Их еще днем в Могадишо вывезли. Я не знаю, что там творится. Может, всех эвакуируют. Они, наверное, уже домой летят.

— Муки, а что случилось? — у Ливанской было ощущение, будто она здорово пьяна. Она сама десятки раз ставила пациентам сильные транквилизаторы, но на себе их действие ощущала впервые.

— Аль-Шабааб беснуется. Из Могадишо пару взводов прислали, но так просто порядок не наведешь. Наших с утра вывезли, за ними машина ходила. Все улетели часов пять назад. Тебя потом случайно местные нашли, которые пациентов вытаскивали.

Ливанская замолчала, пытаясь справиться с потоком информации. В голове крутилась мысль о том аборте — имел ли он значение, насколько он подлил масла в огонь.

— А ты почему здесь?

— Я местный, мне не страшно, — он передернул плечами. — Должен же хоть кто-то из врачей остаться. Хотя я мало что могу сделать: у меня ни лекарств, ни инструментов. И потом, я терапевт.

— Муки, я помогу, я хирург.

— Уже нет, — мужчина закончил и решительно поднялся. — Тебя терпели, пока тихо было. Женщине работать вообще харам. А уж тем более после того, что мы с тобой наворотили. Я посажу тебя в самолет и отправлю в Могадишо — сейчас тебе здесь нечего делать.

— Муки, как ты думаешь, это из-за нас? — она с замершим сердцем ждала ответа.

Мужчина пару секунд угрюмо сверлил взглядом свои ноги, потом буркнул:

— Трудно сказать. Может, и нет. А может, если бы мы вели себя тише, то нас бы не тронули. Я не знаю.

Девушка прижала к глазам перебинтованные руки и глухо выдохнула:

— Ясно.

Сквозь действие седативного пробился страх — что же она почувствует, когда сможет связно мыслить? От всего этого можно было сойти с ума.

Сомали, Джамаме — самая нищая и голодная провинция, где нет даже моря, которое бы помогло прокормиться. Здесь часто проносятся эпидемии, свирепствует голод. И здесь, как нигде, сильна власть Аль-Шабааб.

Беспорядки начались в четверг — четвертого декабря, в пять часов утра — со взрыва школы в Джамаме. А дальше все пошло по накатанной. Жестокая террористическая война с собственным народом шла здесь не первый год. Школа в Джамаме, здание городского муниципалитета, больница в поселке. Пока в город подоспели правительственные военнослужащие, провинция уже превратилась в пылающий костер. Местные группировки, моджахеды и войска вступили в ожесточенный конфликт, в котором ни у кого не было союзников.

Европейцам, даже врачам, там было не место. Машина, присланная управителем Джамаме, опоздала всего на двадцать минут. Она подхватила толпящихся у только что взорванного здания европейцев, испачканных и перепуганных. Приедь она чуть раньше, и врачей эвакуировали бы до взрыва. Белые кричали, что там еще остались их люди, требовали начать разбор завалов, но сомалийцы их не слушали. На гербе сомалийского МВД красовался козел, соответственно они себя и вели. Тех, кто был ближе, вывезли, остальных просто бросили. Хотели врачи того или нет, но их увозили — проще было избавиться от набивших оскомину европейцев — их присутствие только сильнее раззадоривало исламистов. Врачи не чтили ислам, одевались не как полагается и не молились в шесть. Они сеяли харам.