С жизнью наедине - [64]

Минут пятнадцать он ехал до дорожки к участку и еще пять — до того места, которое последние два года называл домом. Два десятка лет назад, когда семья его мамы обосновалась на этой земле, участок был на отшибе, но за эти годы город растянулся, подступил ближе. И пусть Фэрбанкс расположен черт-те где, менее чем в ста двадцати милях от полярного круга, однако это второй по величине город штата и быстро растет благодаря нефтепроводу.

Мэтью проехал по длинной извилистой дорожке в обрамлении деревьев и припарковался в огромном, обшитом досками гараже (он же мастерская) между вездеходом и снегоходом дяди Рика.

Стены в доме были обиты грубо отесанными досками, которые казались неряшливыми. Тетя с дядей собирались обшить их гипсокартоном, да как-то все руки не доходили. Кухню делили на части Г-образные высокие столы с деревянными столешницами и зелеными шкафчиками; дядя с тетей забрали их в заброшенном доме в Анкоридже, одном из «домов мечты», выстроенных приезжими, которые сбежали, не дотерпев до конца первой же здешней зимы. Кухню от столовой отделяла барная стойка с тремя высокими табуретами. За столовой была гостиная: широкий клетчатый раздвижной диван с пуфиками и два уютных потрепанных кресла у окна, выходившего на реку. Повсюду шкафы, битком набитые книгами, фонари и светильники на случай, если отключится электричество, а отключалось оно частенько: погода скверная, огромные деревья падали на провода. В доме были свет, водопровод и даже телевизор, а вот смывного туалета не было. Впрочем, никого из Уокеров это не смущало, все они с детства привыкли ходить в уборную во дворе, и это их вполне устраивало. На Большой земле понятия не имели, что если такой сортир регулярно мыть, он будет чистым-пречистым.

— Привет. — Сидевшая на диване Али подняла на брата глаза. Судя по всему, она делала домашние задания.

Мэтью бросил у двери сумку со снаряжением, прислонил клюшку к стене в холодной прихожей — увешанном одеждой, уставленном сапогами коридоре, который отделял крыльцо от жилой части дома. Повесил куртку на крючок, сбросил унты. Он так вытянулся — уже шесть футов и два дюйма[55], — что в дверях приходилось пригибать голову.

— Привет. — Мэтью плюхнулся на диван рядом с Али.

— От тебя козлом пахнет. — Она закрыла учебник.

— Между прочим, этот козел сегодня забил два гола. — Он откинулся назад, положил голову на спинку дивана и уставился на массивные деревянные поперечные балки, пересекавшие потолок. Сегодня он отчего-то нервничал, слишком остро все чувствовал, — сам не знал почему.

Мэтью выстукивал пальцами арпеджио на потертом подлокотнике дивана. Али впилась в него взглядом. Она, как обычно, красилась, да недокрасилась, словно в процессе ей надоело. Светлые волосы убрала в небрежный хвост, который чуть съехал. А может, она специально их так завязала. Алиеска была красива естественной, грубой красотой, как типичная девушка с Аляски, которая на выходных скорее отправится на охоту, чем в кино или по магазинам.

— Вот ты опять, — сказал он.

— Что опять?

— Смотришь на меня. Как будто я сейчас взорвусь или еще что-нибудь.

— Нет, — она выдавила улыбку, — я не поэтому. Просто… у тебя, наверно, был тяжелый день?

Мэтью закрыл глаза и вздохнул. Старшая сестра его спасла, в этом он не сомневался. Когда он только-только сюда переехал, когда его захлестывала скорбь и мучили кошмары, Али подставила ему плечо, единственная сумела до него достучаться. Хотя, конечно, далеко не сразу. Первые три месяца он вообще ни с кем не разговаривал. Психолог, к которому его отправили, ничем не помог. Мэтью с первого же визита понял, что чужому не доверится, в особенности такому, который обращается с ним как с ребенком.

Так что спасла его именно Али. Она не сдавалась, постоянно спрашивала, как он себя чувствует. И когда он наконец сумел подобрать слова, чтобы описать свое состояние, скорбь его оказалась пугающей, бездонной.

Он до сих пор поеживался, вспоминая о том, как рыдал.

Сестра обнимала его, когда он плакал, укачивала, как мама. За эти годы у них появились свои выражения для скорби, они научились говорить о потере. Мэтью и Али так много разговаривали о боли, что в конце концов исчерпали слова. Еще они подолгу молчали, стоя бок о бок на берегу реки, рыбачили нахлыстом, бродили по нехоженым тропам Аляскинского хребта. Со временем его скорбь превратилась в гнев, потом в печаль и, наконец, в неотвязную грусть, которая его не оставляла, но уже и не захватывала целиком. И лишь недавно они начали говорить о будущем, а не о прошлом.

Оба понимали, что это серьезная перемена. Али нашла убежище в учебе, пряталась за ней, как за щитом, от тягот сиротской жизни. В Фэрбанксе она осталась ради Мэтью, а до гибели матери у Али были большие планы — она мечтала перебраться в Нью-Йорк или Чикаго, туда, где по городу ходят автобусы, есть театры и опера. Но и ее, как Мэтью, потеря совершенно переменила. Она осознала, как много значит семья, как важно не расставаться с теми, кого любишь. Последнее время она то и дело заводила речь о том, чтобы вернуться жить к отцу, может, работать вместе с ним. Мэтью понимал, что сестра не уезжает из Фэрбанкса только из-за него. И если он не примет меры, так может продолжаться вечно. В глубине души ему этого и хотелось, но ему же почти восемнадцать, и если он сам не вылетит из гнезда, сестра будет нянчиться с ним до старости.