С жизнью наедине - [52]

Мама никогда не бросит папу. И неважно, что однажды ей хватило духу собрать вещи, сесть в автобус и уехать. Она бы все равно к нему вернулась и будет возвращаться снова и снова, потому что любит его. Или нуждается в нем. Или боится его. Кто разберет?

Лени понятия не имела, почему отношения родителей сложились именно так, за что они любят друг друга. Она была достаточно взрослой, чтобы заметить зыбкую почву, но слишком маленькой, чтобы понять, что скрывается под ней.

Мама никогда не уйдет от папы, а Лени не бросит маму. А папа никогда их не отпустит. Из этих страшных, ядовитых семейных пут не вырваться никому.

* * *

Вечером они забрали маму из больницы.

Папа так бережно нес ее на руках, словно она была стеклянная. Так заботливо, так осторожно, что Лени охватила бессильная злость.

А потом она заметила у отца слезы на глазах, и гнев ее сменился жалостью. Она понятия не имела, как взять власть над этими чувствами, как их изменить. Любовь к отцу сплеталась с ненавистью, в ее душе боролись обе эмоции, и каждая стремилась одержать верх.

Он уложил маму в постель и тут же ушел колоть дрова. В поленнице их вечно не хватало, да и Лени знала, что физическая нагрузка ему на пользу. Лени, сколько было сил, сидела у постели и держала мамину холодную руку. Ей о многом хотелось спросить, но она понимала, что жестокие слова лишь доведут маму до слез, а потому так ничего и не сказала.

Наутро Лени спустилась по лестнице с чердака и услышала, как мама плачет.

Лени вошла в спальню и увидела, что мама сидит в кровати (то есть на матрасе на полу), прислонясь к бревенчатой стене. Лицо опухло, под глазами чернели синяки, нос по-прежнему был свернут чуть влево.

— Не плачь, — попросила Лени.

— Ты, наверно, невесть что обо мне думаешь. — Мама осторожно коснулась разбитой губы. — Я ведь его спровоцировала. Неправильно с ним говорила. Так оно было?

Лени не знала, что ответить. Неужели мама считает, что сама во всем виновата, что если бы помалкивала, была заботливее или сговорчивее, отец бы не вспылил? Вот уж неправда, подумала Лени. Просто он то психует, то нет, вот и все. И мама не должна себя винить. Это даже опасно.

— Я его люблю, — проговорила мама, уставившись на гипс. — И никак не могу разлюбить. Но ведь мне нужно думать и о тебе. Господи ты боже мой… да я сама не знаю, почему так себя веду. Почему позволяю ему так с собой обращаться. Наверно, не могу забыть, каким он был до войны. Все время надеюсь, что он вернется, тот человек, за которого я когда-то вышла замуж.

— Ты никогда от него не уйдешь, — тихо сказала Лени, стараясь, чтобы слова ее не прозвучали укором.

— Неужели ты бы этого хотела? Мне казалось, ты любишь Аляску, — ответила мама.

— Тебя я люблю больше. И… мне очень страшно, — призналась Лени.

— Да, в этот раз вышло скверно, но он и сам испугался. По-настоящему. Больше такое не повторится. Он мне обещал.

Лени вздохнула. Чем мамина непоколебимая вера в папу отличается от его страха перед Армагеддоном? Неужели взрослые видят лишь то, что хотят, и думают то, что хотят думать? А факты и опыт для них ничего не значат?

Мама выдавила улыбку:

— Хочешь, сыграем в «сумасшедшие восьмерки»?[48]

Вот, значит, как они поступят: залатали лопнувшее колесо — и снова в дорогу. Будут говорить о простых вещах и делать вид, будто ничего не произошло. И так до следующего раза.

Лени кивнула. Вынула карты из шкатулки розового дерева, в которой мама хранила милые сердцу мелочи, и уселась на пол возле матраса.

— Мне повезло, что у меня есть ты, — сказала мама, пытаясь одной рукой перетасовать колоду.

— Мы команда, — ответила Лени.

— Два сапога пара.

— Одного поля ягоды.

Они то и дело говорили так друг другу, но сейчас эти слова звучали неубедительно. И даже грустно.

Первая партия была в самом разгаре, как вдруг Лени услышала, что к дому подъехал автомобиль. Она бросила карты на кровать и подбежала к окну.

— Это Марджи-шире-баржи, — крикнула она маме. — И с ней мистер Уокер.

— Черт, — всполошилась мама. — Помоги мне одеться.

Лени бегом вернулась в спальню, помогла маме снять фланелевую пижаму, надеть линялые джинсы и огромный свитер с капюшоном, в рукав которого проходил гипс, причесала на скорую руку, вывела в гостиную и усадила на обшарпанный диван.

Дверь отворилась. В домик рванула ледяная поземка, припорошив фанерный пол.

Марджи-шире-баржи была в огромной меховой куртке, волчьей шапке, сшитой явно своими руками, и унтах — ни дать ни взять медведица-гризли. Серьги из оленьих рогов оттягивали мочки. Она обила снег с унт, хотела что-то сказать, но заметила синяки на мамином лице и пробормотала:

— Вот же скотина. Ну я ему устрою.

К ней подошел мистер Уокер.

— Доброе утро, — поздоровалась мама, стараясь не встречаться с ним глазами. Она не встала — должно быть, не было сил. — Хотите…

Тут в дом ввалился отец и захлопнул дверь.

— Не надо, Кора, сиди, я сам сварю им кофе.

Между взрослыми сгустилось нестерпимое напряжение. В чем же дело? Что-то тут нечисто.

Марджи-шире-баржи взяла мистера Уокера за руку — так крепко, словно рыбу из реки тащила, — и подвела к стулу возле печки.

— Сядь, — велела она, а когда он замешкался, силой усадила на стул.