С видом на Париж, или Попытка детектива - [74]

— Понятно, — кивнула Клара, — вместо него поедет товарищ, который не сделал прибор, но который точно знает, где похоронены его родители. Господи, хоть бы маму-папу оставили в покое. Сволочи, как я их ненавижу!

— Не надо так! — крикнула Люся с яростью. — В анкете мы написали: место захоронения неизвестно. И обошлось, поехал… Поймите. Я выпускаю людей за рубеж, где они представляют нашу страну… И вы знаете, есть много примеров, что они вели себя там не лучшим образом.

— Ладно, хватит, — не выдержала Клара. — Мы знаем, что ты отличный работник. И не надо перед нами оправдываться.

— Я? Оправдываюсь? Да вы дуры, дур-ры… Паспортисток они ругают. Нашли кого ругать! Если каждый человек на своем месте начнет самоуправствовать, то это будет не перестройка, а анархия. Я винтик, шурупчик, но не ржавый… нет, не ржавый. И то место, в которое я закручена, будет держаться… А вы можете молоть языком.

Таня все пыталась вмешаться в разговор, но щелки не было, сплошной забор из напористых слов. И как только Люся выплюнула последнюю фразу, схватила новую сигарету и стала быстрыми затяжками втягивать в себя дым, словно подкачиваясь, Татьяна положила ей руку на плечо и заторопилась с утешениями:

— Люсек, милый, ну успокойся… Да не трясись ты. Я вчера Кортасара листала. Бог мой, какая проза! У него тоже есть про шурупчик. Гениально! Послушай. Был один человек, неаполитанец, кажется, но это не важно. Где-то он там работал, а вечерами клал на порог шурупчик и часами на него смотрел. И так изо дня в день.

— Тьфу на тебя, — Люся затушила сигарету. — Что ты плетешь?

— А зачем он смотрел? — Клара даже от спиц оторвалась.

— Зачем… Кабы знать. На ночь он прятал шурупчик под матрас, а вечером положит на порог и смотрит. Над ним смеялась вся улица. А потом он умер. Стали искать шурупчик, а шурупчика нет. Видно, кто-то взял его себе, чтоб класть на порог и смотреть. И еще Кортасар пишет, что шурупчик в некотором смысле — это мир.

— В смысле, что войны не будет?

— Нет, Люсь, войны само собой, но писал, что шурупчик — это вселенная, которая обернулась шурупчиком, приняла его форму.

— Ну, знаешь…

Люська вдруг прыснула, посмотрела на Клару, та улыбнулась, потом наморщила нос, произнесла дурашливо «шурупчик» и захохотала в голос.

— Может, мне Туберозову шурупчик подбросить? Боюсь, не поймет.

Они смеялись долго, до слез, потом опять начинали всхлипывать. Люська попутно рассказала анекдот, неприличный, но очень смешной, он тоже каким-то образом вмещал в себя идею шурупчика, а может, какую-то другую идею, но тоже симпатичную.

— Понять Кортасара нет никакой возможности, — сказала Клара, отсмеявшись, — но есть тайна.

— Идиотки, но есть тайна…

И они начинали хохотать, радуясь тому, что с сущностным покончено и теперь можно говорить о чем угодно и не решать проблем, которые им решить не под силу.

Земляничное лето

Наверное, у каждого человека есть в году любимый сезон, своя золотая пора, когда он выныривает из тины современности и, словно заново родившись, весь отдается присущей этой поре страсти. Я знаю человека, который на зиму выключает телефон, только работа и лыжи, знаю охотника, который ссорится с женой чуть ли не до развода. У иных это байдарочное половодье, у других февраль-март, когда они самозабвенно ломают руки-ноги на слаломе. Моя любимая пора июль — сбор земляники.

Если дружно таяли снега, июнь был теплым, а цветение обильным, то ягоды вызревают очень споро, и весь сезон укладывается в две недели. Земляника, конечно, не пропадает сразу, но потом она мелкая, штучная, а в эти уплотненные первые недели она, как говорят, обливная, все вокруг — просеки, опушки, поляны — сияет красным манящим блеском.

Корзинка, ломоть хлеба, и ты уходишь с утра в мир зелени, комаров, запахов, цветов и паутины. Ромашки в овраге, поверженный ствол сосны, прозванный ребятами драконом, папоротник в еловой тени, но как только ты углубляешься в лоно леса, уже ничего не видишь, кроме земляники.

Вначале нагибаешься за каждой ягодой, потом становишься на одно колено и орудуешь двумя руками, потом садишься, обирая близ растущие кустики, и, наконец, начинаешь ползать по поляне, пока не свалишься без сил. Волосы забиты колючками и семенами, лицо и шея искусаны комарами и прочей дрянью типа слепня и овода, руки красные от земляничного сока. Полное бессилие отключает тебя от сбора, и вдруг видишь заново и «неба свод хрустальный», и шумящие ветви берез, а прямо перед глазами вдруг проявится мясистый ствол чертополоха, по которому ползет божья коровка.

Кажется, Диккенс, а может, Джером К. Джером (за точность слов не ручаюсь, но мысль изложена точно) писал, что если ты в снег и дождь сидишь на козлах, правя дилижансом, это называется работа, тяжелая и ненавистная, за которую получаешь деньги. Но если ты в жару или холод делаешь то же самое бесплатно, то это называется спорт, и от этого ты получаешь удовольствие. В моем случае сравнение со спортом не совсем правомочно, в наше несытое время землянка зимой была большим подспорьем, но все-таки высокая правда в этом сравнении есть.

Итак, июль. Я живу в деревне с сыном Юркой, племянником Матвеем и племянницей Поленькой. Юрка и Матвей оба кончили четвертый класс, оба с одной тройкой в табеле, у обоих по русскому языку. На этом их сходство кончается. Все остальное — «лед и пламень». Просто удивительно, что они дружат.