С видом на Париж, или Попытка детектива - [66]

Мать выглядела старше мужа. В классе она показалась мне совершенной старухой: лицо дряблое, отечное, осклабленные в плаче металлические зубы. Сейчас лицо ее было спокойным, и я подумала, что в молодости она была хорошенькой, нос не казался таким маленьким на плоскости лица, не было глубоких морщин вдоль подбородка, придававших ей теперь смешное, бульдожье выражение.

— Васенька у нас младший, — скороговоркой рассказывала она, — а всего-то детей восемь душ. Всех кормила, учила, правда, без высшего образования. Не захотели. Сейчас разлетелись из родного гнезда, а все за мамкин подол держатся, помогаю им продуктами. Чайку не желаете? А Иван Сидорович сторожем. Он много где работал, и на ремзаводе, и механизатором в совхозе был, а сейчас сторожем. Иван Сидорович, скажи хоть слово-то…

Иван Сидорович уставился на люстру и быстро проиграл на жилетном «баяне».

— Вы с Васей-то построже, — продолжала Шаликова, — он, конечно мальчик хороший, — она потянулась было к Васиному плечу, но оно сразу встало колом, и она виновато отдернула руку, — но нервный, да, нервный очень.

Васю Шаликова можно было украсить многими эпитетами, но только не этим, нервы у него были из проволоки. «Вот негодник! Дала бы ему затрещину, и дело с концом», — думала я совсем не в педагогическом ключе.

— А где Вася готовит уроки?

— Здесь же, в зале, — Шаликова отвела рукой ситцевую занавеску, и я увидела новенький полированный письменный стол, полку с аккуратно поставленными учебниками. Пластмассовый стаканчик щетинился отточенными карандашами, на вбитом в стену гвозде висели угольники и чистый, ненадеванный мешок для сменной обуви. Вся эта идиллия довершалась картой мира и цветной Васиной фотографией в рамке.

Школьный уголок был явно необитаем, невидимая музейная веревочка отгораживала его от жизни. Я укоризненно посмотрела на Васин портрет, потом на него самого. Он спокойно выдержал мой взгляд, даже слегка плечами пожал, словно удивлялся чему-то.

Расстались мы с Шаликовыми вполне сердечно. Вася пошел меня проводить. Как только за нами закрылась дверь, он зашептал мне в ухо с привычной интонацией: «Стол купила… чтоб перед соседями хвастаться, папку за занавеску не пускает. И учебники раздобыла новенькие, знала, что вы придете».

— Ты, Васька, врешь все! И не смей мне мать ругать, слышишь? Чтоб к завтрашнему дню все учебники в школу принес и уроки выучил, дрянной ты мальчишка. Я тебе дам нервы!

Он вздохнул, но возражать не стал.

Я сказала Ваське «дрянной мальчишка», искренне веря, что это так. Я была зла на него за побеги из дома, за круглые лживые глаза, за хамский вид, но потом, остыв, подумала: что-то здесь не так.

Дети редко ругают в школе родителей. Даже если отцовский кулак оставил синяк под глазом, нормальный ребенок никогда не сознается в истинной картине происшедшего, будет бубнить, упал, мол, подрался, и уж если весь класс скажет: «отец к нему приложился», а потом ты останешься с ним после уроков да заведешь откровенный разговор, вот тогда, может быть, и сознается, но при этом возьмет вину на себя. А уж чтоб мать ругать, вот так, походя, — это случай редкий, почти небывалый. За этим стоит серьезное разочарование, боль, беда, и это очень грустно, разочарованному-то одиннадцать лет.

О любом ученике из поселка можно навести справки в учительской, здесь все друг друга знают, а деревня Свистуново в стороне, жители ее работают не на ремзаводе, а в совхозе, и мне много пришлось расспросить народу, прежде чем я узнала скупые подробности о семье Шаликовых.

Шаликова-мать, как говорят теперь, нигде не работала, содержала дом, хозяйство, детей родила восемь человек. Шаликов-отец был когда-то знатный мужчина, на доске почета висел, но спился. Лечили его, но все без толку. Появившись на свет, Вася застал отца уже горьким пьяницей и о светлом его прошлом мог судить только по фотографиям да по рассказам сестер и братьев.

Главные скандалы в семье велись из-за денег. Отец домой ни копейки не приносил, семья существовала натуральным хозяйством. Живые деньги приходили с рынка. Мать была расторопным человеком, и семья отнюдь не бедствовала.

Отец побаивался жены, но иногда, когда душа бунтовала, а может быть, желая почувствовать себя хозяином в доме, жестоко ее бил на глазах у детей. Во время семейных драк мать не пыталась защититься от мужа, а с криком выбегала на улицу. Соседям давно наскучили скандалы Шаликовых, но, говорят, не было случая, чтоб в пиковый час никто не выбежал разнимать ожесточившихся супругов. Шаликова оттаскивала от жены, а он не давался, успевал выкрикнуть много бранных слов — мат-перемат — несправедливых, грязных. Выпустив пары, он опять влезал в шкуру жалкого, ничтожного человека.

Мать была скуповата, неряшлива, на язык невоздержанна, но к детям была добра, по каждому слезы лила: «Неслухи непутевые, все в отца, книжки не для них писаны». Здесь она права, весь выводок Шаликовых не хотел и не любил учиться. Мне достался младший.

На нем теперь и сосредоточилась вся материнская любовь — выучить любой ценой, подготовить к красивой чистой жизни в городе, непохожей на ее собственную — недоедала, недосыпала, ненавидела пьяницу мужа — а куда его деть? И удивительно, что в этом долгом противоборстве двух людей Вася выбрал отца.