С видом на Париж, или Попытка детектива - [64]

Это особый труд — проверка школьных сочинений. Годы практики научили меня ничему не удивляться. В ребячьих сочинениях встречаются фразы, абзацы, а иногда и целые страницы, лишенные какого бы то ни было смысла, — сплошная несообразность. На то мы и учителя — помоги, объясни. В школьных сочинениях зачастую надо видеть не то, что ученик написал, а то, что хотел написать, да не смог. Но от изложения содержания «Тараса Бульбы» Васей Шаликовым дрогнула даже моя отвыкшая удивляться педагогическая душа.

Начал он бодро, рубленой фразой: «У Тараса Бульбы было два сына. Один подался к полякам, другой к белоказакам. Воевали крепко, а когда не было войны, пили горилку и пьяные валялись под забором…» И так далее, в том же духе, а потом всем знакомая по школе присказка.

Оторопело смотрел я на косые, разъезжающиеся буквы. Три спаянные по Васиной милости фразы вдруг приобрели реальный жуткий смысл. «Поворотись-ка, сын… какой ты смешной… Дай-ка я тебя убью!» И ведь убил… сразу.

Не хочу на этих страницах жаловаться на школьную программу, об этом много говорено и писано, не хочу обвинять моих учеников в нерадивости и непонимании Гоголя. Тарас Бульба и шестой класс — вещи несовместные! Я сама, учитель словесности, не всегда могу разобраться в мудрствованиях гения. Я просто хочу объяснить, хотя бы себе самой, почему за эту абракадабру и явный брак поставила Васе три, что значит удовлетворительно.

* * *

Я познакомилась с Васей Шаликовым год назад, когда стала классной руководительницей в пятом классе. Первого сентября он, как и все ребята, пришел в школу с цветами. В нашем поселке в каждом палисаднике растут цветы. Вася был такой же свежий и парадный, как его букет, скрипели новые ботинки, стриженая голова пахла одеколоном.

Перед уроком он подошел ко мне, распахнул пиджак и, щелкнув красными подтяжками, весело сказал: «Папка купил, гэдээровские». Сказано это было так, словно я давно знаю его папку, знаю с самой хорошей стороны и из-за этих подробных знаний должна искренне порадоваться замечательной покупке. «А мамка белую рубашку забыла купить, говорит — в старой ходи», — добавил он грустно и ушел на место.

Через месяц от праздничного Васиного вида не осталось ничего, кроме улыбки. Мальчишки в десять лет народ далеко не чистоплотный, у всех такие пиджаки, словно ими доску вытирали. Но у Васи был не просто неаккуратный, а запущенный вид, как-то угадывалось, что майка у него несвежая, носки разные и на пятках дыры.

— Вася, что за вид? — говорила я укоризненно.

Он поспешно запахивал пиджак и, склонившись ко мне, шептал заговорщицки:

— Говорил мамке — пришей пуговицы, да разве она вспомнит? Папка тоже без пуговиц ходит.

Я никогда не успевала высказать в ответ учительский наказ, мол, не маленький, пришей сам. Вася исчезал, буквально растворялся в воздухе. К октябрю он потерял все — учебники, тетради, линейки и таскал в школу почти пустой портфель, в котором глухо громыхал пустой деревянный пенал, с такими еще мы в школу ходили. «Мамка все куда-то посовала, — жаловался он мне ворчливым шепотом, — а новое купить — денег нет. Это она так говорит, а сама свининой торгует. Кабана заколола и на рынок сволокла. Вот папка получит аванс — все купим».

О мамке и папке рассказывал он не только в ответ на мои замечания. Подойдет на перемене, потрется бочком о край стола и зашепчет все с той же доверительной интонаций, на которую нельзя не откликнуться. В Васиных словах не было горечи, он просто сообщал мне подробности их семейного быта, но тема была всегда одна — он ругал мать.

Чем-то неприятен мне был Васин шепоток, и каждый раз я думала — не надо поощрять мне эти шептания, пора поговорить с мальчиком по-человечески. Но, видимо, сама манера говорить настраивала собеседника на таинственный лад, иначе почему я придвигалась к Васе и выслушивала его, не перебивая?

Однажды, когда он сообщил мне, что «утром мамка папке молока не дала, а он уж как просил, а она все равно не дала», я схватила Васю за ускользающие фалды и усадила рядом.

— А может, у нее не было молока! — мне не столько хотелось защитить Васину мать, сколько прояснить отношения в семье.

Он усмехнулся.

— Дак у нас корова своя. Мамка каждый день все молоко продает. И куда ей только деньги девать?

— А тебе она молоко дает?

— Я не люблю молока, Вера Константиновна.

Он говорил уже не шепотом, а с достоинством взрослого обиженного человека. «Надо идти к Шаликовым. Надо разобраться наконец, что там за мать такая сквалыжная», — думала я и не шла, все что-то откладывала, текучка заедала. По успеваемости бы Васю подтянуть — уже полдела.

Как водится в дружных классах, а именно таким был мой пятый «Б», к двоечникам прикрепляли сильных учеников. Конечно, Вася был тоже охвачен этим движением благотворительности, но от прочих неуспевающих отличался тем, что на каждом углу ругательски поносил своих добровольных помощников, а те не только терпели эти попреки, но и искренне радовались, когда их подопечный исправлял двойку. Видно, Вася обладал особым уменьем ладить с ребятами.

— Вы посмотрите, Вера Константиновна, что этот Шебутько придумал, — грязный палец нервно тычет в страницу учебника. — Он велит мне выучить э-та, эт-та и эт-та! Да разве это выучишь?