С видом на Париж, или Попытка детектива - [62]

Но это потом. Первый рассказ Алисы был краток. Она умела формулировать главное. Полицейские очень разволновались.

— Вы нашли кассету? Ну так поторопитесь, времени у нас в обрез.

Это «у нас» очень моих девушек успокоило, они поняли, что находятся под охраной и защитой. Потом тот, который красавец, позвонил куда-то и отдал распоряжения. Дальше все шло как по-писаному. Я позвонила второй раз, трубку отобрал Шик. Привожу здесь пресловутый текст, вернее, его перевод. Он кажется совершенно неинтересным, а поди ж ты…

— Почему опоздал?

— Была задержка с товаром.

— Сейчас все благополучно?

— Все о’кей. Шесть штук. Цифра шесть всегда была моим талисманом.

— Хорошо. Сен-Лазар. От инструкции ни на шаг. Запоминай. (Далее десять цифр.)

— Упаковано, — со смехом. — Когда назад?

— Не спрашивай. От меня не зависит. Ты знаешь, где меня потом найти.

И вот эту галиматью, которая стоила нам столько нервов, мой забытый в музее диктофон записал с прилежностью идиота.

Дальше в сюжете идет информационный провал. То есть связать два события, а именно незаметный приход полиции в Пализо и крайне громкое явление все той же полиции в дом Шика, я совершенно не в состоянии. Можно, конечно, предположить, что они по телефонному разговору в тот же вечер обнаружили адрес Шика. Но тогда вопрос — почему они немедленно не поехали туда и не вырвали меня из рук преступников? Все-таки я в подвале просидела без малого сутки, а потом еще пулю в бедро получила. Но какой сторонний человек может понять логику в поступках как милиции, так и полиции? Это только в романах все ясно.

Шик и Федор Агеевич Кривцов были арестованы, а я попала в госпиталь. Дней через двадцать или около того я получила от Кривцова письмо. Это кажется невероятным, но это так. Говорят, у них во Франции преступник имеет право раз в неделю позвонить домой, и если бы я могла доковылять до телефона, то могла бы услышать в трубке его голос. Но письмо лучше. Его можно перечитывать. А от его голоса я бы, может, рыдать начала. Весь этот ужас выходил из меня по капле, и, сознаюсь, дурака Федю Агеевича жалко было безумно.

Федор писал, что согласился на французского адвоката, потому что взять защитника из России он не может, денег нет. Писал он также, что его будет судить французский суд и, видимо, он попадет во французскую тюрьму. По этому поводу он совсем не горевал, условия для отсидки здесь несоизмеримо лучше, чем дома, правда, рано или поздно его все равно вернут на родину. Тут же он непрозрачно намекал, что с подобными намерениями французской прокуратуры совершенно согласен. Как-то не сладилось у него с западной жизнью. В конце письма приписка: он с нетерпением ждет моего ответа. «Жди, жди, — проворчала я, — как соловей лета!» Крепилась дня три, потом рухнула, села за ответное послание.

В госпиталь ко мне наведывался следователь — русский, Леонид. Его родители остались во Франции после войны — последней, Великой Отечественной. Мы с ним замечательно разговаривали, и не только про Кривцова и Шика. Я рассказывала Леониду про Россию, он мне про Париж. Очаровательный человек!

Во время наших бесед я узнала, что Пьер, по кличке Крот, исчез. Не нашла полиция также неведомого клиента, чей номер был в моем диктофоне. Поиски его телефона не увенчались успехом. Зарегистрированный номер сотовой связи принадлежал человеку, который никак не мог иметь отношение к похищению картин. Очень может быть, что неведомый клиент уже успел поменять номер телефона, либо он спрятался так ловко, что полиции добраться до него было не под силу.

Суд мне тоже понравился. Туда меня возили на коляске. Я была свидетелем. На все вопросы ответила честно. Помимо меня было еще полно свидетелей. Мне казалось, что я присутствую на представлении мимов. Французы народ очень экспансивный, и даже без языка, по одним жестам и интонации, я смогла бы очень много понять.

Могла бы, да не поняла. Глаза мои были прикованы к скамье подсудимых. Мне хотелось подбодрить Федора, и мы все время играли в гляделки, как Штирлиц в кафе. Шик сидел нахохленный, мрачный. За дурацкий выстрел я его давно простила. Похоже, что и он меня простил.

Уже в Москве я получила второе письмо от Федора Агеевича и поняла, что переписке этой суждено длиться долго. Сознаюсь честно, я была рада этому. Что бы там ни было, я к нему относилась так же хорошо, как если бы он украл не картины, а сибирский никель. И потом, спертый никель-то уплыл и продолжает путь в том же направлении, а похищенные картины вернулись в музей.

Письмо из тюрьмы было очень теплым. Федор мне писал, что я единственный близкий ему человек в России, потому что для всех он теперь уголовник, а для меня по-прежнему человек, который попал в жестокий переплет и, пожалуй, вышел из него с достоинством. Никакого «Вокзала на двоих» у нас, разумеется, не будет, отношения наши чисто дружеские. Вернется он в Россию, я повезу ему в тюрьму теплые вещи и консервы. Хорошо, когда есть о ком заботиться. «…И продают на перекрестках сливы, и обтекает постовых народ, — пели в моей молодости, это опять Визбор, — шагает граф, он хочет быть счастливым, и он не хочет, чтоб наоборот».