С отрога Геликона - [10]

– Я еще не могу отпустить Мелитту, – отвечала она громко голосам за дверью, – бегите к Керике! Она все знает.

Но и Алкмене, по лицу которой не трудно было в этот момент прочитать мысли, Эгинета не дала спуску:

– Ты в своем уме, Алкмена? – ругала ее критянка. – Человека рожаешь, а не царя!

Это возымело действие. Алкмена вроде бы успокоилась настолько, насколько могла. Но через некоторое время страдания ее сильно возросли: она кричала и вцеплялась в руку Эгинеты. Даже опытной видавшей виды критянке это показалось необычным. Она рассудила, что наверное малыш очень большой и сильный и подбадривала этим Алкмену, говорила, что, проносив во чреве девять месяцев такого героя, сдаваться теперь никак нельзя. Роды затягивались. Эгинета немного начинала беспокоиться, потому как видела и понимала, что силы Алкмены истощаются.

Наконец, появилась головка малыша. Эгинета облегченно вздохнула в сердцах. Она оказалась права: высвободить головку не получалось, она была слишком большой. Решили помочь Алкмене небольшим разрезом. Для Мелитты это был первый такого рода опыт. Эгинета хотела ей все в деталях показать, и потому позвали еще одну женщину из служанок. Это тоже потребовало времени, ибо далеко не все по разным причинам могли спокойно себя чувствовать на родах. В общем, суть да дело, еще до полудня спальню, а с ней и внутренний дворик дворца огласил необычно низковатый по тону крик сына Алкмены. Его немедля показали Амфитриону, тот поцеловал его в лоб и, как наказала Эгинета, пожелал ему: «В добрый час!». А чуть позже Алкмена с малышом, Эгинета и Мелитта уснули.

Чуть раньше уснула еще одна повитуха, Керика. Роды Никиппы выдались куда легче. Родила она на удивление безболезненно и быстро. Никиппа тоже, конечно, улеглась спать – так рекомендовала ей Керика, – но сон не брал ее. Она была слишком горда собою: в это утро она, как и хотела, родила будущего тиринфского царя.

Алкмена делилась потом с Амфитрионом пережитым прошедшей ночью и утром. Сон слился для нее с родами. Когда она закрывала глаза и кричала во время потуг, ей представлялось будто ее одолевают со всех сторон тафии, и она спасается от них вместе со своей щитоносной богиней. Еще ей врезалось в память лицо Эгинеты в тот момент, когда та кричала на нее: Алкмена видела за ним то ту же богиню, то морду какого-то зверя, очевидно, сильного и свирепого в схватке, но в то же время доброго и благородного.

Тяжелее всех прошедшая ночь и утро отразились на Персее. Тем непонятнее было для домочадцев, что изменения, произошедшие с ним, были не кратковременны: он так и не оправился до конца своих дней. Нет, он не слег в болезни и оставался в здравом уме, но, не по годам активный до рождения этих двух младенцев, он вдруг совершенно потерял интерес к городским делам. Складывалось впечатление, что нечто, поддерживавшее его, вдруг в одночасье истощилось. Он стал нелюдим, с сыновьями общался неохотно и лишь по крайней необходимости. Андромеда несколько раз отчитывала его как десятилетнего мальчишку: «Ну зачем, зачем ты подал нашей девочке пустую надежду?» – говорила она, а он, в точности как мальчишка, не знал, что ей ответить. Он действительно не знал, вернее, он знал, но ему казалось, что из его уст, из уст умудренного жизнью героя, это прозвучит ужасно глупо. С другой стороны, он не мог понять, как же так вышло: ведь все казалось таким очевидным. Неужто боги ошиблись? Нет, он был достаточно благоразумен, чтобы не гневить их такими мыслями. Но и себе он доверял. Во всяком случае, он был уверен, что так сильно ошибиться он не мог. Эти противоречия не давали ему покоя.

Кого старый Персей продолжал безумно любить, так это Алкмену. Теперь, поскольку государственные дела занимали его меньше, ему хотелось больше быть с ней, но она, понятно, была теперь всецело занята малышом. Он стал винить себя в том, что не уделял ей должного внимания раньше. Их неразрывная связь, начавшаяся с рождения Алкмены, никуда не делась, но претерпела существенные изменения. Строить ей рожи Персею было уже как-то несподручно. Он попробовал это сделать пару раз по старой памяти, но почувствовал себя неловко, да и Алкмена хоть и улыбнулась ему в ответ, но поймала себя на мысли, что теперь от присутствия деда ей хочется совершенно другого. Несмотря ни на что, их тянуло друг к другу, и сближала их теперь невысказанная тайна рождения правнука персеида. Они часто сидели вместе в дворцовом садике в то время, когда Алкмена кормила маленького сына грудью. Несколько раз она начинала заговаривать с ним о своем сне и о щитоносной богине, но Персей, лишь только понимал, о чем идет речь, отшучивался, уходил от ответов. «Если бы она и вправду родила первой, вот тогда мы поговорили бы,» – так думал он про себя и продолжал рассуждать в таком духе, что если бы он и мог кому-то открыться, то ей и только ей. Но Персею казалось почему-то, что лучшие времена его процветающего дома прошли, и он движется к закату, а коли так, то все эти бредни по его представлению были мало кому интересны.

Глава 3.

Итак, сыну Никиппы, будущему царю Тиринфа дали имя Эврисфей, сына же Алкмены стали именовать Гераклом.