С Новым годом! - [2]

Мы все в клею перемазались; однако все идет как надо. Колбаса вышла хоть и толстая, однако Гриша все ее промеривал и говорит: "Толщина подходящая, и больше не мотать". Мы ее, мамочку, выровняли, укатали в газеты - вышла, что со станка, как точеная, полтора аршина длиной. Мы ее закатали под кровать - пусть сохнет.

Тут мы закурили и для виду стали по кровати постукивать - чиним, мол, чтобы хозяйка не была в сомнении. Гришка все под кровать заглядывает. Домой не хотел идти.

- Вы, - говорит, - ее возить еще начнете туда-сюда и все дело завалите.

А ночевать ему здесь как же? Дворник придет: кто посторонний ночует? По какой причине? Укрывается, значит. А Гришку с 1905 года в полиции хорошо помнили. Да где такому спрятаться: в толпе торчит, будто на ящик встал.

Пришлось Грише уйти. На прощанье он колбасу погладил: "Сохни, мамочка ты моя!"

На другой день был канун нового года. На думе из газовых рожков горело ярко "боже, царя храни" саженными буквами, а колбаса наша засохла, как каменная. А к думе кареты подъезжали и откатывали. Погода была тихая, и снежок ласковый, как вишневый цвет, падал нехотя с неба. А Гриша отмерил, семь раз отмерил четыре аршина чудесного шнурка, вынул карандашик и заправил в дырку на его место кончик этого шнурка и крепко бечевкой укрепил шнурок в колбасе. А полиция в белых перчатках у думы стоит и откозыривает каждой карете. А мы втроем идем в скверик, что возле думы, и Гриша под пальто несет колбасу, к груди прижимает. Он длинный, и на нем не видать. Похоже, просто человек поплотней кутается: пальтишко-то дрянненькое. Вот уж половина двенадцатого. Последняя карета отъехала. Успокоились околоточные и поверх белых перчаток варежки натянули. Гляди, и пусто перед думой стало. А вот и один всего околоточный остался. Вот и он зазяб и ушел в думу, в сени, греться.

А у меня жестяночка с красной краской, а у Сережи - кисточка. Вот мы с Сережей к думе. Я сторожить остался, а Сережа - к пушке. Мигом влез на фундамент, уцепился за лафет. Вот уж вижу - там, малюет. Вот уже Гришка саженями шагает через площадь, торчит столбом верстовым. На него просто посмотреть - так городовой свистнет. Вот Сережка спрыгнул. А Гришка - ему пушка как раз под рост; дуло-то высоко, а ему как раз руками достать - ух! и ушла колбаса в пушку, шнурочек только чудесный, как макаронина, висит из рта пушки.

Часы у нас по-думски поставлены в точности. Во, как раз четыре минуты осталось. Вижу, Гришка раздул папироску и припалил шнурочек. Теперь ходу, ребята! Гришки уже нет. Вмиг отшагал, верблюд проклятый, не видит, что под самой пушкой, на скамеечке бульварной, сидит парочка. И парочка ничего не видит, конечно, тоже: им не до нас. Да и не видать впотьмах. Но ведь они со страху лопнут, как шнурочек-то кончится. И всего три минуты осталось. Мы с Сережкою вмиг, как сговорившись, за снежки, а тут и околоточный на крыльцо выставился. Я в Сережку снежком, он отбежал, стал против скамейки. Я бац еще раз, да в спину скамейки. Снежок расшибся, барышне за шиворот попало. Кавалер вскочил. Сережка меня снежком да кавалеру по шапке: две минуты осталось, когда тут нюнить!

- Фу, нахалы какие!

А Сережа:

- Извините, я ниже целил.

А кавалер барышню под руку и быстрым шагом прочь, по бульварчику вниз. Мы с Сережкой бегом и все вроде в снежки играем. Вот он, Гришка, стоит в сквере. Остановились мы, ждем. Замерли. Сейчас шнурочек должен догореть. Там, в думе, сейчас бокалы поднимают за упокой революции. "Ура" кричат, сюда слышно.

Гришка, слышим, шепчет:

- Пикни, мамочка, пикни, родная моя!

Ничего. Тихо, все замерло. Ударил колокол в соборе. Гришка сорвался:

- Я погляжу в нее, что там.

Мы его за полы:

- Куда ты! С ума ты...

И тут как ахнет! Мы даже подскочили. Ну, знаете, и пикнуло. Тысячью хлопков застукало эхо.

Мы только видели, как белое густое кольцо выпрыгнуло из пушки и важно поплыло в воздухе. Секунду все молчало, пока отхлопало эхо. И тут как заверещали свистки! В думе двери захлопали. Вылетели околоточные, господа во фраках, все забегали по крыльцу, со свечками бегут, с канделябрами. Пристав с крыльца скатился, вот полицмейстер бежит, как был, без фуражки, салфетка на мундире. Кареты с перепугу рванули. Ух, какую-то понесли кони!

- Фиюррр! Держи! - Городовые бегут, свистят, все разом.

Кто-то кричит:

- Бомбу бросили, спасайтесь!

Мы бежим тоже, кричим:

- Что? Что случилось? Ради бога!

Все бегут к пушке. Полицмейстер кричит:

- Да не бойтесь: второй раз сама не выстрелит!

Наконец примолкли, расступились: шел губернатор, с ним голова. Какие-то во фраках несли канделябры со свечками.

- Осмотреть, осмотреть! - басил губернатор.

Губернаторский адъютант ловко влез на лафет.

- Внимательно осмотрите. Дать ему свет! - командовал губернатор.

Друг через друга карабкались чиновники с канделябрами, капали стеарином на спины.

- Ну, докладывайте оттуда, сейчас же! - кричал губернатор адъютанту.

- Тут надписи, ваше сиятельство, красным. Свежая краска. - Адъютант обтирал рукав.

- Вы там не прихорашивайтесь, не перед зеркалом! - крикнул губернатор. - Читайте! Кажется, грамотный. Громче, не слышно!