С носом - [56]

И когда этот звук затих, а вместо него послышался грудной смех Ирьи, у меня возникло ясное осознание того, что возможные пути к отступлению закрыты: не остается ничего другого, как продолжать позировать попой кверху.

По идее, рассмейся — и из этой ситуации можно было бы благополучно выйти, но было не до смеха. Захотелось сморозить что-то вроде: «Ну что ты, это совсем не то, что ты подумала». Но изо рта вырывались лишь сопение и посвистывание. И когда в конце концов мне удалось выдавить из себя нечто членораздельное, мое бормотание, пропущенное сквозь вощеную ткань скатерти означало, что у меня якобы сережка упала, но потом по какой-то совершенно необъяснимой причине изменила показания и промямлила, что это не сережка, а носовой платок, после чего вылезать из-под стола совсем расхотелось.

— Что ты сказала? — спросила Ирья откуда-то оттуда и как будто хихикнула.

— Что? — переспросила я, издав нечто похожее то ли на вздох, то ли на стон, и стала выкарабкиваться, хотя больше всего мне хотелось упасть лицом прямо на чистый пол. Пальцы скользили по линолеуму, издавая неприятный скрип, газета под кофтой шуршала, колготки трещали, и опять ей, Ирье, стало смешно, а вот я не испытывала ничего, кроме ужаса. Стала сдавать задом вперед, потом кое-как встала на ноги, да так и осталась стоять, а она, Ирья, была прямо передо мной и явно старалась сделать вид, что все так, как и должно быть.

Я выпрямилась насколько смогла, засунула руки в карманы пальто и, сжав их в этом укрытии в кулаки, сказала:

— Носовой платок. Он. Платок. Он упал.

Ирья смотрела на меня, склонив голову набок, потом угукнула и сняла с моего рукава грязинку величиной с булавочную головку. И сказала как-то печально, словно оправдываясь, что пол не очень чистый:

— Ну да ладно. — И затем добавила: — Там Ялканены пришли.

Поначалу я не смогла сказать ничего, кроме «ну да». Затем в голове пронеслось, что с ними ведь то же самое, их ведь я тоже обманывала, и, может быть, там уже целый комитет создан для выяснения обстоятельств, вот же она сидит на кухне, та самая обманщица, давайте ее допросим. С этими мыслями я покорно проследовала в прихожую, ничего другого просто не оставалось, да я бы ни на что и не осмелилась; из телевизионно-голубого проема гостиной доносился доверительный голос ведущей новостей, я постаралась задержаться в коридоре, рассматривая какой-то миниатюрный, размером с почтовую марку, журнал про графику: на обложке была изображена то ли груша, то ли череп, сложно сказать; и хотя я успела подумать, что в любом случае речь идет об искусстве, будь это грушевый череп или черепная груша — сейчас все возможно, однако остаться и провести более обстоятельный анализ я не могла, как бы мне ни хотелось застыть на месте и продолжить развивать всякие дурацкие идеи.

Вот уже и входная дверь, прямо тут, за углом, я оказалась там буквально через секунду, забыв на миг про голову и позволив действовать ногам. Все четверо смотрели на меня, в первую очередь, конечно, Ирья, потом в коридор протиснулись и Ялканены, все выглядели очень озабоченными. Я не сразу поняла, что именно мой испуганный вид стал причиной их беспокойства.

Единственный, кто, казалось, смотрел на все это свысока, был младенец, сидевший на руках у матери. Он удивленно рассматривал блестящие украшения на абажуре под потолком и улыбался, как-то криво и как будто самому себе.

— А, здрасьте, — еле слышно пробормотала я.

— Здрасьте, — сказали взрослые Ялканены почти в один голос и, склонив головы набок, продолжили меня рассматривать. Я попыталась прочесть по их лицам, что же думают они, читали ли они заметку в газете, но их лица были непроницаемы, Ялканены просто стояли и смотрели. Их дочка вдруг запищала, потом закричала и, наконец, завыла, и все эти проявления чувств достигали по одному только уровню громкости такой мощи, что все мои внутренние переживания померкли и я не без восхищения подумала: ну надо же, сколько голоса умещается в таком крошечном существе.

Наконец Ирья решила нарушить затянувшуюся паузу и сказала:

— Ой-ой-ой, что же это ее так расстроило?

— Ой-ой-ой, — сказала и я, но едва слышно.

Мари, не обращая внимания на мое мычание, заметила:

— Не пора ли сменить подгузник нашей маленькой какашенции?

Она произнесла это с такой теплотой, на которую взрослый человек способен только в одном состоянии: будучи родителем. Мне в тот же миг захотелось погрузиться в свои собственные, скудные, но родительские воспоминания о какашках, однако сделать этого я так и не успела, потому что Ялканен-отец сказал: «Угу»; и хотя его ответ не имел с точки зрения смысловой наполненности абсолютно никакого реального веса, определенный импульс в этом простом междометии все-таки был.

Их намерение уйти вначале даже испугало меня, сама не знаю почему, возможно, потому, что я не понимала, зачем они вообще пришли и стояли там на лестничной площадке, или, наверно, просто потому, что они были так немногословны, эти Ялканены, однако вряд ли можно было их в этом обвинять, разве не имели они права удивиться тому, что незнакомая тетка, проводящая подозрительные опросы, вдруг объявляется в прихожей их соседей и ведет себя весьма и весьма странно. Ирья поспешила мне на помощь и стала объяснять, что у них сегодня праздник, и мне потребовалось какое-то время, чтобы понять, о чем она говорит и у кого праздник, наконец после нескольких глухих ударов сердца до меня дошло, что это у них, у Ялканенов праздник, и Ирья добавила: мы тут подумали, что, может быть, ты тоже не прочь к ним заглянуть, — ощущение было такое, словно у меня в голове порвалась вдруг какая-то жилка и все тело охватил слепой, всепоглощающий детский ужас.