С ними по-хорошему нельзя - [37]

Да, вот он и отплыл на своем пароходе и по проливу Святого Георга единовременно. Чем только ему не обязана я? Могу писать по-французски свой интимный дневник — раз; сердце разжижилось — два; и вышеуказанные исступления — три. Чувствуя себя такой одинокой на краю пристани, я торжественно приняла два решения в этот сегодняшний день, в то время как ночная луна маячила в своей лунной несдвигаемости под небесными олуненными сферами, освещая бледным лунистым светом[*] корабль, на котором Мишель сибаритствовал в ожидании своего университетского, но никак не ирландского будущего. Итак, принималось мною двойное решение, два пункта: сначала, во-первых, — вести дневник уже не на языке англичан, моряков-островитян, — тоже мне хитрость: быть моряком, когда живешь на острове, — а на языке французов, которые живут порой в горах и даже среди равнин; затем, во-вторых, — писать роман. Но роман достаточно оформившийся, — чтобы не казалось, будто он написан невозделанной девушкой, — да еще и на ирландском языке, который мне совсем незнаком. Значит, придется его изучить, а почему мне хочется его изучить? Чтобы быть как господин Прель. Господин Прель — лингвист: он знает самые разные языки. В частности, он брал уроки лазского и ингушского у г-на Дюмезиля[*]. А ирландский выучил вмиг; время его пребывания в Дублине пролетело как молния сквозь мышцу моего сердца. Но французский он знает на ощупь. А какой он прекрасный преподаватель! Доказательство: я бегло описываю свои интимности на этом языке с легкостью и непринужденностью. Если иногда мне не хватает какого-то слова, то и хер с ним. Продолжаю прямо вперед и напрямик.

И вот теперь он уплывал. Над портом задул ветер, и промокашка пара промокнула пароход. Я постояла еще какое-то время, разглядывая колебания канала Святого Георга, гранитную линию набережных, натянутость тросов, твердостойкость битенгов[*] — одно из слов, смысл которых господин Прель мне объяснил в первую очередь из-за их скандинавского происхождения: «biti, вертикальная стальная тумба на палубе судна». Разве викинги не завоевывали нашу зеленую Эйре?

Он уже давно уплыл.

Ветер поддувал довольно энергично. Я пошла к трамвайной остановке. Я шла вдоль пристани. Какие-то люди — тени — следовали в том же направлении, отпровожавшись или отработавшись. Жирный ночной мрак сотрясал настоящий ураган. Я услышала еще один гудок парохода.

Чтобы добраться до трамвайного кольца, нужно было перейти через шлюз по висячему мостику. На той стороне я заметила освещенный разворачивающийся трамвай. С переполненным воспоминаниями о Мишеле Преле сердцем я двинулась по узкому мостику, но на середине маршрута была вынуждена застыть на месте. Мне показалось, что еще чуть-чуть — и ветер подхватит и захерачит меня вниз, в канал, прямо в нефтяную лужу, которая щеголяла своими переливами в лунном свете. Уцепившись одной рукой за перила, другой я инстинктивно попыталась найти точку опоры. И внезапно почувствовала сзади присутствие какого-то господина. Я догадалась, что это джентльмен: не женщина и не матрос. А затем услышала, как мягкий и тихий голос излил в мою слуховую трубу следующие спасительные слова:

— Девушка, покрепче держитесь за поручень.

С этими словами в мою свободную руку всунули предмет, обладавший одновременно твердостью стали и мягкостью бархата. Я судорожно за него ухватилась и, не переставая удивляться тому, что этот поручень остается теплым, несмотря на по-зимнему и по-прежнему пронизывающий аквилон, смогла с его помощью перейти на другой берег в целости и сохранности.

Любезный джентльмен, перепроводивший меня таким образом, оправил свою крылатку (если только это был не реглан и не дождевик, в темноте я не смогла разобрать; к тому же на протяжении всего перехода я скромно потупляла взор). Я не видела его лица, на неровной мощеной набережной я различала лишь тень от крылатки (или от реглана) (или от дождевика), которая, будучи изначально выпуклой или, по крайней мере, неровной, выпячивалась медленно и на удивление вертикально. Мы помолчали, и я, хотя и знала, что нельзя обращаться к господину, которому тебя не представили, произнесла как можно любезнее:

— Благодарю вас, сэр.

Он ничего не ответил и ушел.

Снова одна, снова порт, ночь, гудки. Трамвай уже закончил свои развороты и собирался вот-вот ухерачить. Я добежала. Задыхаясь, села. Других пассажиров почти не было: лишь два дремавших докера и один молодой человек, которого я заметила еще на пристани, когда он провожал пожилую даму (свою мать?) на пароход. Я неопределенно заулыбнулась, он сокрушительно покраснел и утюкнулся в свою газету: его руки мелко дрожали. Трамвай тронулся. Я купила билет и отдалась своим мыслям.

О, нежная растроганность девичьего сердца; о, чарующая дрожь расцветающей чувственности; о, непорочное любопытство распускающейся девственности. Сладкая экзальтация заполняла мое тело, и я уже не знала, что происходит с головой. Тысячи противоречивых мыслей сшибались под моей шевелюрой (красивой... почти каштановой... темно-каштановой, если точнее, черно-каштановой), и мягкое тепло поднималось и опускалось вдоль спины в лифте спинного мозга, от первого этажа седалища до седьмого этажа куполища. Я пишу «седьмого», хотя в Дублине почти не осталось домов выше пяти этажей; но я — девушка довольно рослая.