С ними по-хорошему нельзя - [23]
— Значит, не придется стрелять по ирландцам? Это хорошо. К чему зря переводить снаряды, которым не терпится упасть на гуннов?
— Мне известна ваша точка зрения на этот счет.
Вошел радист с новой телеграммой.
— Минуту. Я заканчиваю сверку.
Он закончил ее.
— Осталось только почтовое отделение на набережной Иден, — сказал Картрайт.
Он развернул телеграмму и прочел: «Приказываю бросить якорь у О’Коннелл-стрит».
— Придется все-таки переводить снаряды, — сказал Маунткэттен.
Командор Картрайт внезапно помрачнел.
Маккормак и О’Рурки вернулись. Каллинен, Галлахер, Диллон и Келлехер, дождавшись их возвращения, вновь забаррикадировали дверь.
— Ну? — спросил Диллон.
— Ясное дело, требуют, чтобы мы сдавались. Говорят, что мы остались последние. Восстание подавлено.
— Ложь, — сказал Галлэхер.
— Нет. Похоже, правда.
— Я думал, что мы ни за что не сдадимся, — сказал Келлехер.
— А кто говорит, что мы будем сдаваться? — удивился Маккормак.
— Только не я, — сказал Келлехер.
— А на каких условиях? — спросил Диллон.
— Ни на каких.
— Значит, они нас расстреляют?
— Если им вздумается.
— За кого они нас принимают? — проговорил Галлэхер.
Они задумались над этим вопросом, отчего на некоторое время воцарилась тишина.
— А как же англичанка? — спросил вдруг Келлехер. — В любом случае придется от нее избавиться.
— В любом случае, — заметил Ларри О’Рурки, — если нас начнут размазывать по стенкам прямо здесь, мы не вправе втягивать ее в подобную переделку.
— А почему бы и нет? — спросил Келлехер.
— Как она нас достала, — сказал Галлэхер. — Выдадим ее британцам.
— Я придерживаюсь того же мнения, — сказал Маккормак.
— Вы — командир, — сказал Мэт Диллон. — Значит, выставляем ее за дверь, и они ее забирают.
— Есть возражения, — произнес О’Рурки.
— Какие?
— Нет, ничего.
Все посмотрели на О’Рурки:
— Выкладывай.
Он замялся:
— Так вот, будет очень плохо, если она им что-нибудь про нас расскажет.
— Какие сведения она может сообщить? Она даже не знает, сколько нас.
— Мэт, я имел в виду совсем не это.
— Выкладывай.
О’Рурки покраснел:
— До этого она была девушкой. Так вот, будет плохо, если с ней произошли какие-нибудь изменения...
— Что ты несешь? — спросил Галлэхер. — Ничего не понимаю.
— Все очень просто, — вмешался Диллон. — Если вы все по ней прошлись, это плохо скажется на общем деле. Британцы будут вне себя от ярости и уничтожат всех наших товарищей, попавших в плен.
— Я был с ней корректен, — сказал Галлэхер.
— Я тоже, — сказал Корни Келлехер.
— Я тоже, — сказал Крис Каллинен.
— Значит, выставляем ее за дверь и подыхаем как герои, — объявил Диллон. — Я приведу ее.
Он сорвался с места и побежал на второй этаж.
— Маккормак, а ты чего молчишь? — спросил Келлехер.
— Давайте ее отпустим, — ответил Маккормак как-то рассеянно и растянуто.
— А Кэффри? — воскликнул вдруг Каллинен. — Он там с ней один на один.
О’Рурки побледнел:
— Ах да... Кэффри... Кэффри...
Так он и фрякал, этот студент медицинского колледжа. Руки его дрожали.
Келлехер хлопнул его по спине:
— А чего, девчонка она пригожая!
О’Рурки попытался свести свои эмоции на нет с помощью осмысленного дыхательного упражнения, показанного ему великим поэтом Йейтсом. В качестве приложения он трижды прочитал «Ave Maria».
— В странную переделку попала девчонка, — продолжал Келлехер. — Допустим, мы вели бы себя нехорошо, не как безупречные и приличные герои, представляешь, тогда ей довелось бы много чего повидать. Повидать — это только так говорится, ну сам понимаешь.
Только после двукратного «Ave Maria» и одного «Во славу Иосифа» в качестве дополнительного приложения О’Рурки пересилил себя и выговорил:
— Есть такие люди, которые не имеют права говорить о женщинах.
— Я, по крайней мере, трупы не разделываю, — сказал Келлехер.
— Только давайте без этих ужасов, — воскликнул Галлэхер.
— Заткнитесь, — сказал Маккормак.
Они снова замолчали.
— Британцы, наверное, ждут не дождутся, — елейно проговорил Каллинен.
Ему не ответили.
— Джон Маккормак, — сказал чуть погодя Келлехер (до этого никто не произнес ни слова), — Джон Маккормак, похоже, ты чувствуешь себя не в своей тарелке. Я знаю, что ты не дрейфишь. В чем же тогда дело?
Ларри О’Рурки посмотрел на Маккормака:
— И правда, вид у тебя странный.
Ларри был рад, что Келлехер оставил его в покое.
— Ну, странный, — сказал Маккормак. — Что дальше?
О’Рурки с ужасом смотрел на командира. Он не хуже Келлехера знал, что Маккормак не дрейфит. Из-за чего же так странно перекосило его физиономию? А из-за того же, из-за чего скривило и его собственную, О’Рурковую, рожу: все дело в той малышке, что наверху. Он перевел взгляд с Джона на Каллинена. Глаза Криса были безоблачно чистыми и небесно-голубыми. Ларри ужаснулся еще раз: он сам, наверное, выглядит еще страннее, чем Маккормак. А этот педрила Келлехер продолжает над ними измываться. Что же все-таки происходило? И что же все-таки произошло? Ларри еще раз пристально вгляделся в лицо Каллинена: оно ничего не выражало. Затем посмотрел на Келлехера и заметил, что тот внезапно потерял интерес к происходящему. Тут Маккормак глянул на часы и сказал:
