С начала до конца - [18]

Всё снова стихло, но уже ни мохнатые жужелицы, ни гигантский моховик, который, словно волшебный колобок, сам прикатился ко мне под ноги, ни птица-зубрилка — ничто меня не утешало. Лес вокруг вдруг развернулся как чёрный веер и в одно мгновение стал огромным и чужим. Я не могла избавиться от чувства, что на меня кто-то смотрит, на мою мокрую одежду, которую и одеждой-то нельзя было назвать, на коленки в синяках, на глупые нескладные движения. Я села на сосновый корень, натянув майку до пяток. В овражке я увидела брошенную кем-то консервную банку и цветную полиэтиленовую обёртку от шоколадки, которая стоила половину маминой зарплаты. Я долго смотрела на них, не отрываясь.

Так я сидела почти час, пока не пришла мама с вещами. Я натянула на себя что-то сухое, закуталась в это «что-то» поглубже и снова забралась в овраг. Мама обошла окрестности по периметру и, удивлённая, вернулась с пустым ведром. Грибы пропали так же неожиданно, как и появились, и по дороге домой нам больше ни один не показался на глаза. Дома мы до самого вечера чистили гору маслят, часть из которых пошла на жарёху с картошкой, а почти полное пятилитровое ведро мама повезла в город мариновать. На этот раз я осталась одна ночевать на даче: в доме, закрытом снаружи на ключ, было и безопасно, и тепло.

Недавно я вспомнила этот случай и со смехом рассказала его маме. Она, оказывается, все забыла — крепко и навсегда. Слушая мой рассказ о юбке и о приключении в лесу, мама смотрела на меня глазами, полными ужаса. А потом долго мотала головой и горячо, громко и обиженно восклицала:

— Не говори ерунду! Или тебе это приснилось, или ты придумала… Не говори ерунду!!!

И я замолкла. И мне почему-то снова стало стыдно.

Грибы

Стало понятно, что мы никуда не успеем. Это была плохая идея — заехать за Вадимом в институт, а потом рвануть вместе в Москву на какое-то мероприятие. Я слишком долго продиралась через вечерние московские пробки, битый час стояла возле МКАДа, а потом, как замороченная, кружила на въезде в Ново-Переделкино, пытаясь разобраться, где здесь станция, а где — учреждение, в котором преподаёт Вадим. В итоге, опоздав на час, я причалила к раскуроченному поребрику возле поворота у станционного магазинчика и увидела Вадима с улыбкой до ушей, взлохмаченного, в вечной его чёрной кожаной куртке и бордовой футболке под ней, размахивающего маленьким букетом пурпурных и жёлтых георгин, видимо, купленным по случаю у какой-нибудь переделкинской дачницы.

Ехать в Москву было уже бессмысленно, по крайней мере в течение ближайших двух часов: наступало самое пробочное время. Вадим сказал: ерунда, смотри, какая погода хорошая, давай мы просто погуляем здесь, или, если хочешь, я покажу тебе свою работу. В Ново-Переделкино он устроился буквально две недели назад. Стояла середина сентября, вечернее солнце ещё не остыло, а в высокой траве возле дороги, как летом, легкомысленно стрекотали кузнечики. Мы подъехали к покосившимся воротам, кое-где сохранившим на своём металлическом каркасе следы облупленной голубой краски. Ворота были закрыты, и нам пришлось бросить машину возле въезда на территорию института.

Институт представлял собой несколько обшарпанных корпусов советской постройки, одиноко торчащих между лесом и полем. Типичные конструктивистские коробки, в которых лет двадцать уже не было ремонта.

На пятачке возле входа в главный корпус стояли несколько студенток, все с красивыми длинными волосами и с характерным восточным разрезом любопытных глаз. «Здравствуйте, Вадим Борисович», — чирикнул кто-то из них, и Вадим важно кивнул. «Все как одна безмозглые улитки, — с досадой сообщил он мне на ухо. — Я уже замучился читать им анатомию. Есть только одна надежда: каждая из них — из богатой кавказской семьи, и, когда эти девушки закончат институт, я надеюсь, они станут не врачами, а просто чьими-то хорошими жёнами».

Навстречу нам по коридору цокала каблуками дама в сером костюме и с бумагами подмышкой. «Здравствуйте, Марья Ивановна! — расплылся в улыбке Вадим. — Вот, за мной жена заехала, показываю ей институт». Марья Ивановна сделала благосклонное лицо, и подковы её снова зазвенели. Я потянула Вадима за рукав: «Что ты болтаешь? А если твоя настоящая жена здесь появится?» — но Вадим рассмеялся, дёрнул меня за нос и сказал громким шёпотом: «Не появится. Мы же с ней разведёмся скоро. А с тобой — поженимся».

В преподавательской стояло несколько старых дээспэшных столов, заваленных бумагами, и среди этих залежей были видны запылённые крышки двух или трёх ноутбуков, а к стене криво прислонялся советский лакированный книжный шкаф, наполовину заполненный учебниками. На подоконнике в глиняных и пластиковых горшках зеленели ухоженные цветы. «Это я из дома притащил! — сказал Вадим с гордостью — Вот это Дримиопсис, — говорил он, указывая на лопоухий подорожник в горшке, — а это Каллизия, а вот тут — ты, наверное, знаешь этот цветок, это Колеус гибридус, его называют домашней крапивой, а вот Зигокактус усечённый, он ещё называется Рождественский кактус…»

Вадим нашёл относительно чистую кружку, решил налить мне чаю, но чая в преподавательской не оказалось. Мне не хотелось ни есть, ни пить, и Вадим, оставив попытки включить чайник, сгрёб со стола какие-то тетради, и мы вышли из преподавательской. Потом спустились вниз по лестнице, снова прошли через двор с красивыми кавказскими студентками, бросили в багажник ненужные вещи и побрели по дороге. По одну её сторону лежало поле — кажется, когда-то оно было приспособлено под волейбольную площадку, а теперь выглядело унылым, потому что по колено заросло тимофеевкой и пыреем.