С миру по нитке - [17]

– Везу другу в подарок, – ответил я, как меня научили мои опытные товарищи.

На это таможенники ничего не могли сказать и меня пропустили.

В Берлине я жил в отеле «Штадт Берлин», и оттуда с верхних этажей был виден Западный Берлин, про который в прессе писали, что это очаг разврата, секса и насилия и потому от него пришлось даже отгородиться стеной.

И вот, глядя из окна на туманные очертания этого очага секса и насилия, я вдруг сообразил, что у меня есть возможность проникнуть туда с помощью моего дециметрового «Шилялиса» (такому телевизору не нужна обычная антенна, у него есть своя, и станции ловятся медленным поворотом ручки настройки, как в радиоприемнике.) Я быстро извлек телевизор из фабричной упаковки, сознавая, что теперь он пойдет по цене б/у, вставил антенну, включил в сеть и получил четкое изображение с меткой канала ZDF. Не буду перечислять, какие станции мне удавалось поймать за время моего пребывания в Берлине, отмечу главное – ни одной порнухи, ни одной сексуальной сцены или сцены насилия я не увидел за все пять дней моего неусыпного бдения у телевизора. Зато я посмотрел пятисерийный фильм о Ван Гоге, кучу сериалов, несколько концертов известных певцов и даже «Любовь Яровую» в постановке Малого театра. Пораженный всем увиденным, я обратился за объяснением к гиду, которая возила меня по берлинским достопримечательностям.

– Я уже несколько дней смотрю телепередачи Западного Берлина и пока не увидел ни одной порнушки или фильма с насилием, о которых пишут у нас в газетах.

– Что вы?! – всплеснула руками гид. – У них нет таких передач. Они запрещены законом. Мы ведь заботимся о подрастающем поколении. Ни они, ни тем более мы ничего такого не показываем.

После этого я упаковал свой «Шилялис», постаравшись придать упаковке первозданный вид, стал спокойно спать по ночам и довольствовался большим цветным телевизором, который имелся в номере и ловил только передачи ГДР.

Хуже обстояло дело с горбушей. Я никак не мог себя заставить обратиться в магазине к продавцу с предложением купить эту неприятную на вид железную банку. Тем более, когда в магазине были покупатели. Мне казалось, что все тут же обступят меня и будут смотреть на эту банку, ничего не понимая, и я ничего не смогу им объяснить. Ситуация казалась мне тупиковой и практически невыполнимой. Все же одну банку я таскал по городу в своей сумке, вспоминал режиссера, который шутя продал здесь сто банок по сумасшедшей цене, и однажды, увидев, что в магазине никого кроме продавщицы нет, я ворвался с банкой в руке со словами «их хабе русиш фиш. Зер гуд. Нихт костен!». Я собрал эти слова по памяти – в школе у нас преподавали немецкий. Продавщица вначале решила, видно, что я турецкий террорист и угрожаю ей гранатой, потом, когда я замолк, исчерпав запас слов, она успокоилась, а когда я, поднапрягшись, сообщил, что таких банок у меня двадцать, она окончательно успокоилась и сказала, что ей это не нужно. Я вышел на улицу как оплеванный и дал себе слово больше никому эту горбушу не предлагать, а поскольку она значительно утяжеляла мой чемодан (а мне предстояло еще поехать в Веймар, Лейпциг), я решил начать ее есть. И первую такую попытку сделал в отеле «Элефант» в Веймаре, где останавливался сам Гёте, где все дышало великой историей. В своем номере я вскрыл перочинным ножом банку, и мой благоухающий до этого номер заполнился отвратительным запахом. Давясь, я съел горбушу с куском заранее купленного хлеба, запил кока-колой и решил выбросить банку. Заглянул в туалет – там стояла белоснежная фарфоровая посудина для бумаги. Я положил в нее банку из-под горбуши и хотел было выйти из туалета, как вдруг представил, как на следующий день горничная, убирая туалет, увидит в этой белоснежной фарфоровой посудине мою жуткую банку, распространявшую к тому же отвратительный запах. Я вытащил банку, положил ее в полиэтиленовый пакет, открыл для проветривания окна в номере и вышел в коридор. Возле низкого столика в холле стояли две урны, выполненные из малахита. В них не было даже окурка. Бросить туда банку было бы кощунственно. Я вышел на улицу. Вечерний социалистический Веймар был стерилен – места для моей банки не было, а случайные прохожие, уловив непонятный запах, оглядывались мне вслед. В конце концов я забросил банку за ограждение строящегося здания. А оставшиеся банки тащил с собой в Лейпциг, оттуда опять в Берлин, не мог их выбросить, хотя точно знал, что больше эту горбушу есть не буду.

Меня еще в Москве тот сценарист предупредил, что в подземном переходе на Александр-плац телефонный автомат испорчен и по нему можно сколько хочешь говорить с Москвой. В первый же день я нашел этот автомат и в день по нескольку раз звонил домой, беседовал с родителями, был в курсе всех их дел, вплоть до того, что знал, что у них сегодня на обед.

Вернувшись из Лейпцига в Берлин, я первым делом понесся в подземный переход к этому автомату, позвонил в Москву и узнал, что у моего отца был на днях инсульт. И хотя мама успокаивала меня, что сейчас он «чувствует себя неплохо, только не очень связно говорит и рука неподвижна, а так все нормально», я понял, что нужно срочно возвращаться. С большим трудом мне удалось поменять свой билет, и я полетел в Москву, так и не посетив Будапешта.