С гор вода - [49]

И во всей его плотной фигуре было что-то детски-беспомощное, жалкое и темное. И его глаза слезились от натуги.

Она схватила его руку, припала к ней губами и расплакалась. Потом сама, своими руками, она прибрала за ним всю вонючую нечистоту, вымыла руки, подала мужу воды, чтобы прополоскать рот. И, опустившись рядом с ним на его постель, долго сидела возле, согревая его руки, вся проникнутая жалостью к нему, и дрожала в плечах. И старалась ни о чем не думать, а только жалеть его, жалеть. И быть чистой в каждом своем помышлении.

Когда вторично она укладывалась в постель, ей опять пришло на мысль:

«Когда он умрет, я облекусь в траур и надолго, надолго откажусь от всяких развлечений, от всяческого веселья. Мир полон соблазна!» — чуть не выговорила она вслух со вздохом.

И, перевернувшись на другой бок, снова подумала, еще вся полная печали:

«Что такое соблазн?»

Но в сновидении в последнюю тихую минуту, предельную между сном и явью, ей снова мягко засветили приветливые, радостные, умоляющие о жизни глаза. И тело сладко замерло в теплом покое, без снов и мыслей.

Утром, несмотря на грусть души, она с особым вкусом разливала чай, со вкусом ощущала его тонкий аромат, со вкусом прихлебывала из тонкой чашечки и со вкусом ощущала жизнь каждой жилкой своего холеного тела. А Столбушин сидел угрюмый, сердито косился на великолепно поджаренные сухарики и грустно думал:

«Ужели мне и сухаря поесть нельзя? Ужели меня от всего отодвинут? Прогонят от всех сластей? Для кого же и для чего я все это наживал?» И от этой думы нудно сосало сердце и туманило в глазах.

«Поправлюсь, — наконец утешал он себя. — За свои деньги я всегда настоящего доктора найду. Отвалю ему, сколько надо, и вылечит». Но сердце плохо верило этому. И, слегка накреняя голову, он ушел к себе в кабинет.

— Ингушевич, в чем смысл жизни? — вдруг спросила Валентина Михайловна, когда муж вышел. Ее радостное лицо вдруг точно потухло и стало строгим.

— В чем смысл жизни? — шутливо переспросил ее Ингушевич. — В чем? Да видите ли, я сильно сомневаюсь, что у жизни есть вообще какой-либо смысл. Жизнь иногда представляется мне очень хорошенькой, но и очень глупенькой женщиной. И я думаю, совсем не разбираясь в ее умственных способностях: «Ого, как она мила и заманчива! Не приволокнуться ли?» А иногда она кажется мне безобразной и злой ведьмой, но — увы! — тоже совсем не умной! Так вот в чем дело, — пожал плечами Ингушевич, — жизнь может быть не что иное, как набитая дура с загадочными глазами. Вы замечали, что часто у очень глупых женщин бывают именно такие загадочные глаза? — Он почти весело расхохотался.

В мыслях Валентины Михайловны мелькнуло:

«Сказать ему, что Степан безнадежно болен, или нет?»

И сразу же ей стало тоскливо от этой мысли.

«Нет, не скажу», — решила она.

В открытое окно прилетела и словно рассыпалась по комнате звонкая и радостная трель жаворонка. Валентина Михайловна замкнуто спросила:

— А если у жизни нет смысла, чем же должны жить люди?

— Да радостями! — живо воскликнул Ингушевич, скаля белые зубы.

— А великие люди умели жить и страданиями, — возразила Валентина Михайловна грустно.

Ингушевич сказал:

— Но эти их страдания ощущались ими, как наивысшее блаженство. Следовательно: цели жизни и великих и малых тожественны. Радости — вот это цели! Не так ли?

— Однако… — Валентина Михайловна смешалась и замолкла.

— Вот слышите песнь жаворонка, — опять сказал Ингушевич. — Своей песней он отвечает вам на ваш вопрос: «Радость — вот все цели всего живущего! Радость — вот мировое солнце, единое и светлое, вокруг которого вращается вся вселенная!»

Валентине Михайловне вновь бросилось в голову:

«Почему однако я не могу сказать ему, что Степан безнадежно болен? Не смею? Боюсь или стыжусь?»

Совершенно неожиданно на ее глазах навернулись слезы, и ее нижняя губа дрогнула.

«Что этот сон собой однако обозначает?» — подумал Ингушевич, слегка растерявшись, подметив быстрые перемены в расположении ее духа.

Валентина Михайловна сказала:

— Извините, я должна оставить вас одного. Мне нужно к повару, нужно заказать для Степы особый обед…

— Степан Ильич болен? Чем? — спросил Ингушевич.

— У него… катар желудка… — поспешно выговорила она.

Когда она вышла, Ингушевич пощелкал пальцами, вздохнул, поглядел на себя в зеркало и, охорашиваясь, со вкусом пропел:

Милые, ясные очи твои

Думы ненастные гонят мои…

И, покрутив шелковистый ус, поспешно пошел на завод, где уже кипели работы.

А Валентина Михайловна избегала с ним встреч в этот день. Из глубины его бархатных глаз навстречу к ней тянулось что-то властное и радостное, обещающее неизведанное, что сейчас возбуждало в ней досаду и глухую неприязнь. И она целыми часами гуляла в этот день в саду, выбирая самые потаенные местечки, где бы ее никто не мог встретить.

К вечеру над садом, высоко-высоко над верхушками пахучих лип встала туча, сизая и узкая, будто с фиолетовыми парусами, изодранными ураганом. Раза два оттуда брызгало целым снопом искривленных огненных копий; и словно демон, молодой, бурный и озорной, громко улюлюкал оттуда, пугая сад.

— Ого-го-го-го! — кричал он радостной октавой.