С гор вода - [38]

— У тетушки они прогостят неделю, — говорила Аксинья Ивановна, жеманно прищуривая глаза. — Ровнехонько неделю.

Пикар выслушал это молча и во время обеда не проронил ни единого звука. Повар сказал:

— Пикар и всегда был разговорчив, как судак, а теперь ему и совсем рот зашили.

А в сумерки, когда в доме не было ни души, он осторожно прошел в ее спальню, подошел к постели и долго глядел на ее белое, нежное одеяло. Потом опустился на колени.

— Прости меня, прости, прости, — зашептал он вдруг, еле шевеля губами. И благоговейно прикоснулся к краю одеяла.

Но когда он прислуживал за ужином Халябину, в его груди все буйно и восторженно ликовало.

— Пикар, ты в самом деле умеешь править? — спросил его за ужином же Халябин.

— Умею, — однотонно ответил он.

— Барыню ведь нигде не вывалил, значит умеешь.

— Умею, — опять повторил он, чувствуя в себе ледяной, звенящий хохот.

Выйдя на крыльцо, он и в самом деле звонко расхохотался, запрокидывая назад голову и трясясь. Повар выглянул в окно кухни и поглядел на него с недоумением.

Все-таки неделя тянулась медленно и хотелось подстегнуть ее, как ленивую лошадь. Звезды горели по ночам бледнее; холоднее казалось дыхание Суры, и по ночам, в бессонные часы, к его изголовью подходил бледный, с всклокоченными волосами ужас.

Губы тряслись, одеяло не грело, и виски тупо ломило.

Ровно через неделю Халябина вернулась из имения тетки розовая, сияющая, благоухающая, прекрасная, как всегда.

Пикар почтительно встретил ее на крыльце, почтительно помог ей выйти из дорожной коляски, так как она, при всем своем желании обойтись без его помощи, не умела этого сделать. Почтительно поклонился ей. И получил едва заметный кивок. Впрочем, она как будто чуть побледнела в момент встречи. Но, увидев мужа, звонко и весело рассмеялась:

— Дхуг, я сходила по тебе с ума всю неделю! Дхуг!

И ее хохот звучал светло и беспечно. Жизнь на Суре вошла как будто в обычную колею.

За чаем, завтраками, обедами и ужинами, сервированными, как всегда, с безукоризненной точностью, он прислуживал ей еще с большей почтительностью, почти не дыша, двигаясь, как призрак, благоговейно придвигая ей, на чем останавливались ее глаза. Но она как будто не замечала его, избегала даже называть его по имени. Раз, придвигая ей за обедом ее любимый напиток — тонкое, янтарное вино, наполовину разбавленное ключевой водой с кусочком плавающего льду, — он заглянул первый раз в жизни, смело и прямо, в ее глаза. И увидел, что она глядит на верхнюю пуговицу его жилета. Это наполнило его и жгучей обидой, и жгучим же торжеством.

Однажды он подавал ей на серебряном подносике письмо, полученное с почты. Она сидела у окна в своем кабинетике, в кресле.

— С почты, — почтительно, слегка сгибаясь, — проговорил он.

Она глядела на верхнюю пуговицу его жилета, принимая письмо.

— Постойте, — вдруг проговорила она тихо.

Он замер в двух шагах от нее. Кажется, она оглядывалась и слушала: нет ли кого близко? Не желала, чтоб ее слышали.

— Вы должны на этих днях попросить хасчет, — сказала она ему повелительно, но тихо, сдержанно и, видимо, волнуясь. Он видел, как побледнело ее лицо, и жадно искал ее глаза, но она упрямо глядела на свои выхоленные, розовые руки, с перстнями на прекрасных пальцах.

— Я этого не сделаю, — выговорил и он тихо, но твердо.

— Что? — еле выговорила она.

Она точно испугалась, и сердечная боль искривила ее пухлые, почти детские губы.

Он повторил полушепотом, но твердо:

— Я этого не сделаю. Не буду просить расчета. Не буду.

Это совсем ее испугало, почти всколыхнув в кресле.

— Мегзавец, — сказала она.

Он не пошевельнулся и стоял все такой же почтительный, но непреклонный, твердый, точно каменный.

— Мегзавец, — повторила она с отвращением.

Он склонился еще почтительнее и только побледнел всем лицом. Еще сильнее заволновавшись от вынужденной сдержанности, она зашептала, комкая платок, в звуке голоса переливая все свое безграничное презрение:

— Ну так я сама скажу мужу, мегзавец, сама скажу.

Не переменяя почтительной позы, он чуть пожал плечом.

— Как вам будет угодно, — уронил он тихо, — я не боюсь ни жизни, ни смерти.

И он вышел. А она тотчас же после его ухода испуганно приподнялась с кресла, и ее потемневшие глаза широко раскрылись. Звуком своего голоса он точно раскрыл ей на мгновение какую-то огромную, огромную тайну, тяжкую, мучительную, всю перевитую черными снами. И приставив к губе розовый палец, она несколько мгновений стыла в недоумении, вдруг странно встревоженная, невольно опечаленная, молчаливая. Но потом выговорила вслух:

— Вздог! Этого не бывает!

И прошла в сад играть с детьми в прятки. Спрятавшись, веселая и розовая, за колючим кустарником крыжовника, она и в самом деле почувствовала себя маленькой девочкой. И стала беззаботно жевать листья крыжовника.

Как-то в конце мая, прибирая утром комнату, всю переполненную картинами, безделушками, нарядной изысканной мебелью, Пикар услышал у окна за стеною разговор.

Говорила Халябина мужу:

— Я пхосила бы тебя хазсчитать Пикаха.

— А что? — послышался голос Халябина.

— Он стал ленив, невнимателен. Гхуб!

— Даже груб? Разве он сказал тебе дерзость?