С гор вода - [11]

А Лев Семенович, с серьезным и глубокомысленным видом, все расхваливал молодым людям своего управляющего и раздувал щеки.

— У-ух, голова у него чистого червонного золота, — говорил он хриплым баском. — Деловит, энергичен и распорядителен, как чёрт! Ему бы в Вознесенском эскадроном командовать, а не здесь прозябать. А умище? Не видал никогда такого. Полковник в Вознесенском глупее был. Ей-Богу! Паровая машина, а не ум. Даю честное слово! Бебеля наизусть режет. Кооперации, ассоциации, восьмичасовой отдых, все! Маркса, как «Богородицу», — наизусть! Да! А красавец-то какой? Полюбуйтесь! А? Чем не кавалергард?

Илюша, сразу же невзлюбивший Богавута, и именно за его красивую внешность, фыркнул коротеньким, веснушчатым носом, скосил в сторону управляющего маленькие, слишком глубоко сидящие глаза и с досадой сказал:

— Ну, положим, не так уж он красив! Нос у него чересчур длинен!

Кофточкин поддержал товарища.

— Первое условие красоты — симметрия. Я некрасив, — проговорил он обидчиво, — я, может быть, очень некрасив, но все-таки симметричен. Вот хоть смеряйте мое лицо ниточкой! Вот смотрите, как у меня: нос — ровно вершок, лоб — вершок и от носа до конца подбородка, глядите, — тоже ровно вершок. А у него где симметрия?

— А умище-то у него! — снова восторженно воскликнул Лев Семенович, даже багровея от удовольствия.

— Вот, взгляните, — везде у меня ровно вершок, — повторял Кофточкин тоже не без удовольствия.

Раздраженно раздув щеки, Лев Семенович крикнул ему:

— А от уха до уха у тебя сколько? Две четверти?

— Положим, что не две четверти, а всего четверть пять восьмых вершка, — сконфуженно промямлил Кофточкин.

— Кофта! — крикнула ему с верхнего балкона Надежда Львовна. — Зачем такая щепетильная точность? Вы нравитесь мне и таким, какой есть!

— Конечно, если женщины смотрят только на наружность, то Сократ для них ноль, — обидчиво сказал Кофточкин.

Надежда Львовна крикнула:

— Ей-Богу же, женщины смотрят на все! Поверьте мне, Кофта! Ведь я же женщина!

А Лев Семенович бурчал:

— То-то Сократы и сидят в каждом классе по два года!

— А если учителя придираются! — сердито закричал на него и Кофточкин.

Когда солнце склонилось уже к закату, все поехали на пикник, в лес, на берег Сутолки, версты на четыре выше пастушьего хутора. На одной стороне поместительных дрог сели: Лидия Ивановна, Лев Семенович и черноусый молодой человек, назвавший себя Богавуту так:

— Брат здешнего станового пристава, готовлюсь на нотариуса!

А на другой стороне, с хохотом, разместились: Надежда Львовна, Богавут, Кофточкин и Илюша. Илюша, впрочем, все недовольно хмурился, так как Надежда Львовна явно умышленно уклонилась сесть рядом с ним и очень уж благосклонно поглядывала на Богавута. С полчаса, пока ехали, он все молчал, угрюмо пощипывая свои рыжие усики, потом также угрюмо запел:

В полдневный жар, в долине Дагестана,

С свинцом в груди лежал недвижим я…

Кофточкин, из чувства дружбы, подтянул было ему, но не в тон, чем и испортил Илюше все настроение. А ему было так сладко и приятно воображать себя умирающим в цвете лет из-за каприза молодой и легкомысленной женщины. Смерть казалась ему такой красивой, — красивее жизни. Но фальшивая нота спугнула прекрасный сон, и он замолчал, еще больше насупясь. Испугавшись фальшивой ноты, замолчал и Кофточкин и вплоть до самого леса с обидой и печалью думал:

«Отчего все считают меня таким некрасивым, если мое лицо так симметрично? Почему?»

Но старый лес развеселил и оживил всех. На низком берегу узенькой Сутолки зажгли костер. Прыгали через него и смеялись и удаче, и неудаче. Кровь возбуждалась и зажигала щеки. Бросала в глаза цветные огни и обещала наслаждения, от которых мутилось сознание, сладко замирали сердца. Мужчинам приходило на мысль, что вокруг слишком мало женщин. Их надо было больше, как можно больше. Пусть было бы так же много, как звезд в небе. И пусть это заставило бы их соперничать в кокетстве и доступности. О, как бы это было хорошо и заманчиво!

После чая пили вишневую наливку, еще больше накалившую сердца. И желания стали еще необузданнее и жарче. Сделалось еще веселее. Всех потянуло петь. Пели хором. Пели поодиночке. Пели дуэтом: Кофточкин и Илюша — «Горные вершины», и на этот раз очень недурно. «Брат здешнего станового пристава», как он себя называл, промелодекламировал под гитару «Орел и змея» — Полонского, плоховато, но страшно. В фразе «вдруг змея его в сердце ужалила» слово «змея» он выкрикнул так громко и страшно, что Лидия Ивановна вскочила с ковра, раздавила чайное блюдце и истерично завизжала:

— Где змея? Ай, батюшки!

А Надежда Львовна полезла было на дерево.

Кофточкин успокоил обеих женщин:

— В стихотворении змея. Не бойтесь!

В перерывах между пением, красный от наливки Лев Семенович, любовно взяв под локоть Богавута, сообщал ему по секрету, шепотом:

— Ей-Богу же, я храню, как святыню, портрет Бебеля. Ей-Богу же!

— Где? — смущался Богавут.

— В кабинете. Под тюфяком. Ей-Богу же! Кстати, социал-демократы как называют друг друга? Коллегами?

— Товарищами!

— Ей-Богу же, товарищ! Но только никому ни гу-гу! А то дойдет до Петербурга… И что скажет тогда Вознесенский драгунский? Какое он взрастил чадо?