С бомбой в постели - [58]

— Как что? — удивился резидент. — Прекратить встречаться в ресторанах. Ни дома, ни в ресторане. Либо найти такой, где не курят. Хотя. она может украсть и вилку, и вазу с цветами.

— Но она курит.

— Перетерпит. (Хохоток.)

— Кстати, я ни разу не видел таких ресторанов.

— Надо лучше изучать город, наверняка такие есть, ведь должны быть рестораны для некурящих!

«В Азербайджане», — подумал я зло.

— Разрешите идти?

— Пожалуйста, — сказал резидент.

Он снова стал красивым и даже добродушным.

…Сначала мы гуляли по улице, затем перешли в парк, вдруг заморосил мелкий дождик (к счастью, у Мишель был зонт). Разговор на улице среди прохожих и шумевших машин был совсем иным, чем за ресторанным столом, фразы не клеились, расползались, в этой обстановке не только просить бланк паспорта, вопросы неудобно было задавать. Проклятый дождик! Ну и совиная рожа, белая, противная, эти черви-бровки, ползучие гады, с такой выпить чашку кофе и дать деру, ну и харя! к тому же ворюга, и чего я с ней вожусь? подумаешь, паспортные бланки, велико счастье! Холодно, зябко, неужели я так и буду встречаться с этой финтифлюшкой на улице до самого конца командировки? Да катись она.

После встречи я направился прямо в начальственный кабинет.

— Опять украла?! — Он прочитал что-то на моем лице.

— Мне пришлось зайти к ней на кофе, — соврал я, нарушая все уставы и чувствуя себя преступником и врагом народа.

Он окаменел и оледенел. Надвинулась тяжелая пауза, и стало слышно, как мерно тикают напольные часы.

— Вы с ума сошли!

— Она купила по дороге ручную швейную машинку, и мне пришлось донести ее до дома. (Я долго думал перед этим, что бы такое придумать, и остановился на швейной машинке, хорошо, что не на трельяже с зеркалом.)

— Какой марки машинка? — Истинный контрразведчик въедлив и ценит детали.

— «Зингер». (Такая была у бабушки, единственное, что я знал.)

— Как она себя вела?

— Довольно любезно. Села рядом, налила кофе.

— И что? — Он занервничал.

— Как что?

— Не приставала?

— В каком смысле? — Я стал наивен, как дитя.

— Ну, положила руку на колено. или еще куда. — Он растопырил пальцы (что он имел в виду, до сих пор остается для меня загадкой).

— Поцеловала в щеку. Но по-братски.

— Как так по-братски? — Он начинал превращаться в своего трагического alter ego.

— Просто так, — нейтрально ответил я и для убедительности заморгал.

Он нахмурился и картинно забарабанил пальцами по столу, они были покрыты мелкими волосиками и чем-то походили на извивавшиеся бровки-червяки Мишель. Под черепом шла напряженная работа мысли.

— Дело приобретает опасный оборот, — сказал он. — Придется встречи с ней прекратить.

— А как же паспортные бланки? — возразил я, ощущая себя великим актером. — Мне кажется, это преждевременно!

— Давайте не спорить. Когда станете резидентом, будете руководить по-своему. А сейчас идите работать.

Я напустил на себя дымы обиды и печали и направился к двери (в душе играли оркестры счастья).

— Интересно, много ли у нее в квартире пепельниц? — спросил он, словно выстрелил в спину.

— Целая куча! — не растерялся я. — Весь дом завален пепельницами.

— Ну и шлюха! Сколько наворовала! Я с самого начала знал, что она — дрянь.

Я взялся за ручку двери.

— А при каких обстоятельствах она вас поцеловала? — Он не успокоился.

— Когда я уходил. На прощание. В щеку.

— Слава богу! — вздохнул он.

Мы оба были счастливы.

Полеты бонвивана

Нам с музыкой-голубою

Не страшно умереть,

А там — вороньей шубою

На вешалке висеть.

О. Мандельштам

В Париже нужно жить, и только жить.

И не просто принимать пищу и вино, платить ренту, сдавать белье в прачечную и ходить на рынок — о нет! в Париже нужно наслаждаться жизнью, словно завтра налетит чума.

Любил бездумно крутить по центру, особенно в районе площади Этуаль, обожал вылететь по авеню Клебер на Елисейские поля эдаким фертом, чертовым миллионером (жаль, что у него скромный «Пежо»!) или медленно проехать по бульвару Капуцинов, словно все капуцины мира, разинув рот, наблюдают, как виртуозно он водит машину.

А вот по Монпарнасу лучше бродить пешком, нечего там пижонствовать на машине, засунуть руки в карманы — и мимо высокомерных «Ротонды» и «Дома» (в сущности, и не понаслаждался ими вволю, визитировал лишь с оперативными связями, а разве это удовольствие?). И тем более только и только на ногах по верхнему Монмартру, где дышалось по-другому, и у ног лежал весь невозможно прекрасный Париж. Там на пляс дю Тетр завертелось, как в сказке, с одной молодой красавицей, учительницей из родного Ельца, пудрил ей мозги, обхаживал луковым супом в раскаленных горшочках и с твердой сырной коркой, бараньими котлетками на косточках и бесподобным бордо замка дю Брейль Киссак.

Класс!

Давно не бывал в Ельце.

Патриархально, словно в глубокой старине, словно не восторжествовала советская власть, зелень выпирает из каждого двора, какие там яблоневые сады! какая рыбалка!

Правда, долго не пробудешь — завоешь от скуки.

Париж — всегда Париж, а весной от него сходишь с ума, и в Москву совершенно не тянет. Да разве там жизнь? Работа у черта на куличках, в загородном Ясеневе, квартира — в другом конце, в застроенном-перестроенном районе «Войковской», вот если бы жить на Тверском бульваре, а работать в здании «Известий» — тогда совсем другой коленкор! — не вставать в шесть утра, не лететь сломя голову к служебному автобусу, который ожидает у метро в семь и уже набит сонными коллегами.