С бомбой в постели - [19]

— А меня не посадят в тюрьму? — спросил Игорь на всякий случай.

— Да у нас что? Сталинские времена? За что сажать? Вы обо всем рассказали, как подобает советскому человеку, ничего плохого не сделали! Где работали, там и останетесь работать!

В МИ-5 примирились с отъездом незадачливого русского.

— Говорят, что человек не должен сам отличать победу от поражения. Как вы считаете, Джордж? — вопрошал Дженкинс, раскочегарив свой бриар.

— Кажется, мы достигли многого и сделали самое главное: показали с помощью прессы, что советский режим бесчеловечен и КГБ — это жестокий монстр. Уже многие недели дело Воробьева не сходит со страниц газет. — подыгрывал шефу умный Джордж, нежно поглаживая лысину.

— Пожалуй, вы правы, — согласился Дженкинс безрадостно.

Самое главное — ощущать победу самому и не лишать этого чувства подчиненных. Победа это или нет, рассудит будущее. И контрразведчики выпили в ближайшем пабе по «Гиннесу» за свои успехи.

Советская власть действительно оказалась милостивой: в тюрьму Воробьева не посадили, правда, хорошенько допросили и попугали на Лубянке, а затем исключили из партии за аморальное поведение, отметив заслуги посольства в профилактической работе с кадрами. Из министерства тоже не уволили, а направили заместителем начальника речного порта в волжский городок Козмодемьянск, почти полностью сохранивший свое дореволюционное очарование: деревянные домишки, раскинувшиеся на холме, сады с цветущими яблонями, шумный рынок, гуси и кошки на улицах. Поселился Воробьев в деревянной избе недалеко от маленькой пристани времен еще царя Гороха, важное название «порт» ничего ей не прибавляло. За окном радостно смеялись босые дети, и вообще жизнь была солнечной и прекрасной.

Такой прекрасной, что невозможно было не пить — но не как изнеженные джентльмены в клубах, а по-русски: мутно, безвылазно, безнадежно. Пить в одиночестве, когда в сигаретном дыму вдруг проступали контуры такого знакомого Биг-Бена, вздымались брызги от ударов весел во время регаты на Темзе, крутились холеные шпицы в Хемстеде, рядом с домиком Китса. «Приходи, мой грустный беби, приходи и не тоскуй!» — напевал он себе под нос по-английски, думал о Джейн и сыне, каменел от выпитого и падал в постель.

С Ириной он развелся, его попытки вызвать Джейн в Москву успеха не имели, письма до нее не доходили, телефонные звонки прерывались, да и от Джейн не поступало никаких вестей, словно она решила навсегда исчезнуть из его жизни, поддавшись давлению властей. Так он пил и бродил по городку в потертом пиджаке и тренировочных штанах, суда в этот порт заходили редко, больше торговые, на которых всегда находились собутыльники. Так и метался между домом и портом, заливаясь самогоном.

Начиная с мая, когда Волга уже сбрасывала лед и город окутывала весна, иногда заходили туристские суда, там бывали и англичане, и американцы, шумно и с любопытством выкатывавшиеся на берег. Они поражались просторной красоте города и застенчивой сдержанности жителей. Ухоженные и свободные заморские гости и подумать не могли, что повсюду за ними бдели чекистские глаза.

В такие дни Игорь оживал и брился, надевал штаны «Большевичка» вместо спортивных шаровар, в глазах у него появлялись искры жизни, и он старался держаться поближе к туристам, вслушиваясь в английскую речь. Ему грели сердце чисто британские диалоги о погоде, где одно и то же толклось в ступе, но каждый раз сверкало на новый манер, и о том, что волжский городок чем-то напоминает Брайтон, который он обожал и часто выезжал туда с Джейн и сыном. Подходить к туристам Воробьев не решался, опасаясь КГБ, да и вряд ли они пошли бы на контакт с человеком, похожим на бродягу, хотя подобных бомжей множество в Лондоне, и они даже склонны выступать с самодельных трибун в Гайд-парке. Туристы не замечали его, они не знали, как нежно он любит всех их и несравненный Лондон, и добрую королеву, и увлекательную охоту на лисиц в Шотландии, и скачки в Аскоте. Он смотрел на них, и снова представлял себя вместе с Джейн и сыном, и уже заранее страдал, зная, что туристы скоро покинут городок.

Однажды он все же решил заговорить с добродушным джентльменом, мялся, топтался, но так и не вымолвил ни слова, правда, англичанин принял его за нищего и дал целый фунт стерлингов, который пришлось тут же запрятать, не дай бог, увидит кто-нибудь из соотечественников. Фунт он положил в «Письма лорда Честерфилда сыну», которые иногда перечитывал, прихлебывая из бутылки.

Во время захода очередного туристского судна к нему пришел капитан в сопровождении пожилой англичанки.

— Эта дама хочет тебя видеть, Львович! — сказал капитан добродушно, человек он был смелый, ветеран и пьяница, не боявшийся никаких контактов с иностранцами и уважавший Игоря за жизнь и работу в Англии.

— Мне очень приятно с вами познакомиться, — сказала англичанка, с трудом скрывая свое удивление всем видом этого странного человека. — Меня просили передать вам посылку.

Он даже не поблагодарил, схватил коробку и вихрем помчался в свою избенку. Руки дрожали, когда он судорожно распечатывал посылку, наконец, он вытащил баночку супа из бычьих хвостов, железные коробки с «Эрл Грей», стопку приложений к «Обсерверу» об искусстве, несколько пачек табака «Клан» и большую бутылку «Джонни Уокер» с черной этикеткой. Там же лежала фотография уже повзрослевшего сына и записка, которую он прочел вслух: