С Антарктидой — только на Вы - [44]

Взрыв, грохот, пустота на месте ледового карниза. Пейзаж в секунду изменился, открылся океан, «Обь»...

Подходит Трофимов.

— Ты молодец, Жан, — он жмет мне руку. — Я бы взял тебя в напарники.

— Спасибо. Я уж лучше летать буду.

Постоянно находиться рядом со смертью — а именно взрывчатка, детонаторы, бикфордовы шнуры ассоциируются с ней — у меня нет никакого желания. Тем больше уважения испытываю к Трофимову, который выбрал себе столь непростую работу.

— Но это же так опасно — летать, — простодушно удивляется он. Все, кто слышит наш диалог, не выдерживают, смех заглушает звон последних осколков льда, скачущих по склонам в океан.

Домой!

... Когда подошли первые суда со сменным составом десятой САЭ, мы продолжили работу, словно и не было позади сезонных полетов в девятой экспедиции, тяжелейшей зимовки, полетов в «Молодежную» за взрывчаткой. И все же нас можно было отличить от тех, кто только пришел в «Мирный», — по бледной с сероватым оттенком коже на лицах и руках. Мы слишком долго не видели солнца.

Своим чередом шла разгрузка прибывающих судов. Один за другим мы совершали полеты на «Восток», и, хотя ходили туда по хорошо уже обкатанной трассе, каждый рейс требовал особой подготовки, полной концентрации и физических, и душевных сил. Летали с гидрологами, забрасывали в поле и снимали оттуда небольшие научные отряды, ходили к санно-гусеничным поездам... Наравне со всеми выполняли работу, которая нам была положена неписанным Уставом «Мирного». Тоска по дому ушла куда-то на задворки души, и я не позволял ей высовываться оттуда. Не всем это удавалось, как мне, многие торопили события, а время словно замедляло свой ход. И все же настал и наш черед.

... Последняя ночь перед отплытием. Еще и еще раз перебираю в памяти, все ли сделано, что положено. Кажется, все. Машины законсервированы, в домике полный порядок, со всеми попрощался, письма забрал, рюкзак упакован...

«Сколько же я пробыл здесь? Ровно четырнадцать месяцев. Плюс дорога семь недель. Итого... Много, очень много». Я слышу, как ворочается на своей койке Костырев.

— Не спишь, Женя?

— Не спится.

— Вернешься сюда?

— Не знаю. А вы?

— Я снова в Арктику подамся. В моем возрасте поздно привязанности менять, — в темноте вспыхивает спичка, освещая на миг усталое лицо командира, — Антарктиду с наскока не возьмешь, ее любовь завоевать надо, а у меня на это уже нет времени.

— Ну, вам еще летать и летать...

— В Арктике, да, еще поработаю. А здесь — нет. Не сошлись мы с ней характерами, хотя и расстаемся мирно, — в голосе Костырева ловлю легкую усмешку. — Не по мне она...

Он говорит об Антарктиде, как о живом существе, и мне вдруг кажется, что в глубине души этому старому летчику расставаться с ней не так уж легко.

— А на твоем месте, — он глубоко затягивается горьким дымом, — на твоем месте я бы вернулся. Есть в ней что-то... Сниться будет, это точно.

Я молчу. Костырев прав. Все эти дни я рвался домой, а сейчас к горлу подступает ком — уезжать совсем не хочется. Я понимаю, что это минутная слабость, что порядок вещей изменить невозможно и утром снова буду рваться в Союз, но сейчас чувствую то, что чувствую.

— Может, и вернусь, Михаил Васильевич, — говорю я в густую темноту. — Может, вернусь...

... Шлюпку бросает на волнах, ветер становится все свежее, бьет в лицо ледяными брызгами, дизелек коптит, но никто этого не замечает — все смотрят туда, где остается «Мирный», машут ребятам, стоящим на барьере. Они становятся все меньше, меньше...

— Касатка! — вдруг выдыхает кто-то.

Точно. Рядом с бортом нашего небольшого бота пристроилась касатка — самый страшный зверь океана. Мне не раз приходилось видеть, как она пожирает тюленей и пингвинов целыми гроздьями. Подходит к припаю, обламывает лед, на котором они устраиваются, и всех, кто свалился в воду в мгновение ока съедает. Ее движения настолько стремительны, что с трудом веришь в шесть тонн, что она весит. «Только такой провожатой нам сейчас и не хватает, — думаю я. — А что, если она...» Но закончить мысль не успеваю, кто-то из пассажиров стреляет ракетой в воду, где темнеет спина китовой акулы.

— Надо выкинуть этого стрелка за борт, — цедит Костырев. — Если она хвостом шевельнет, всех слопает.

Касатка вместе с нами подходит к «Оби» и становится рядом с кораблем и ботом. С трудом перебираемся на корабль, и пока последний из пассажиров не взошел на палубу, она ждала: вдруг кто-то оступится. А потом медленно, неслышно, словно субмарина, ушла в глубину. «Даже прощается Антарктида с нами весьма оригинально, — думаю я, — ничего лучше не придумала, как подослать касатку...»

Серый осенний день заканчивается. С грохотом «Обь» поднимает якоря, дает прощальный гудок. Сквозь обрывки тумана и срывающийся снег виден ледовый барьер. Но вот шум винтов нарастает, береговая черта растворяется, исчезает, она угадывается лишь по вспышкам ракет — мы уходим. Сердце сжимает не то нежность, не то жалость, не то грусть... На палубе почти никого не остается, начинается шторм. Кто-то опирается на борт рядом. Миньков.

— Помнишь наш разговор, когда шли сюда? — в его голосе, глазах и намека нет на насмешку. — Так что «старики» о ней говорили — правду или лгали?