С Антарктидой — только на Вы - [34]

Мы снизились. В багровом свете неба лед под нами окрасился в неправдоподобно мягкий, розовый цвет, а когда подошли к родному аэродрому, день уже вступил в свои права. Антарктида лежала под нами какая-то ленивая и притихшая, ледники сияли ровным голубым сиянием. Небо, подметенное к нашему прилету ветрами, стало высоким и безукоризненно чистым, в самолете все агрегаты и механизмы работали, как часы, — экипажу было от чего впасть в легкую радость. Но Костырев быстро вернул всех к действительности. Когда на горизонте показался «Мирный», голос командира приобрел жесткость, от которой вся эйфория испарилась вмиг:

— Экипаж, у нас на борту две тонны взрывчатки. Сейчас нам предстоит самый сложный этап полета — посадка. Радоваться будем, когда зарулим на стоянку. Прошу всех быть предельно внимательными.

Вся красота мира, которой я начал было восторгаться, поблекла, отошла на третий план. «Он прав, — подумал я. — Пока мы в воздухе, полет не закончен. Хотя так уж устроен человек, что спешит к радости иногда задолго до того, как получает на нее право. И чаще всего обманывается...»

Когда мы приземлились, зарулили на стоянку и выключили двигатели, в кабине повисла та тишина, которую ощущаешь физически после непрерывного рева моторов на протяжении двенадцати с лишним часов. Миньков, улыбнувшись, сказал:

— Артель, эту посадку можно заносить в учебные пособия. Спасибо за работу...

Впрочем, я не прав. Тишину я услышал гораздо позже, после того, как разгрузили и сдали технической бригаде машину, пообедали, вернулись домой. До этого в ушах стоял рев двигателей — в другой тональности, не так явственно, как в кабине, без вибрации, которую ощущаешь всем телом в полете. Тишина пришла вместе с ни с чем не сравнимыми покоем и блаженством, наплывающими на тебя, когда добираешься после тяжелого полета до кровати. Я услышал ветер... Он успокаивающе шумел в вентиляционных трубах, баюкая вымотанное в полете тело. Гул двигателей исчез вместе с этой мыслью: «Я слышу ветер». И я провалился в сон.

Полет с красными лампочками

Через два дня мы снова ушли на «Молодежную» за тем же грузом — за взрывчаткой. Полет, как полет, но, видимо, Антарктиде уже не понравилось то, как мы ночью спокойно разгуливаем над ней. Она без всяких осложнений пропустила нас в небо залива Алашеева, подарила изумительной красоты закат — пылающее золотым багрянцем бесконечное пространство, настоянное на тончайших оттенках голубого, бирюзового, изумрудного, фиолетового и многих других цветов, в котором наш Ил-14 плыл маленькой серебряной рыбкой, раскинув плавники-крылья, сверкая белизной металла и неся на прозрачных кругах вращающихся винтов радугу. Мы смотрели на этот закат, как зачарованные. Изголодавшись осенью и зимой по краскам, которыми, оказывается, так богата природа, наши глаза упивались теперь этим великолепием. Мы были похожи на заблудившихся в пустыне мучимых жаждой путников, которые вдруг набрели на оазис. Только жажда наша была по обыкновенной красоте, мое «я» откликалось на нее всеми чувствами, хотелось плыть и плыть в океане цвета и света, испытывая неизведанное до сих пор наслаждение.

— Петр Васильевич, запроси-ка «Молодежку»...

Корнилов тут же откликнулся: «Ждем. На ВПП штиль, тишина...» Мы прошли второй, третий разворот и тут, на подходе к четвертому, нас тряхнуло. Я подумал, что это случайность, но очередной толчок, под правое крыло, заставил всех насторожиться. Небо оставалось таким же безмятежно чистым, поигрывало красками, но что-то уже изменилось. «Крыши» ледников, ясно видимые в прозрачном воздухе, вдруг начали дымиться. Я инстинктивно рванул свободный конец привязного ремня, плотно впечатал себя в кресло, и тут кто-то грохнул по Ил-14 снизу-сзади так, что он застонал. Костырев мгновенно убрал газ, мы навалились на штурвалы, отдавая их от себя, машина стала носом вниз, будто собиралась пикировать, но сделать ей это не удалось — какая-то неведомая нам сила потащила ее хвостовым оперением вверх.

— Держи ее, Женя, — успел процедить сквозь зубы Костырев, но он мог бы этого и не говорить — я уже слился с машиной, отдавая всего себя ей в помощь.

Ил-14 ухнул вниз, будто был не семнадцатитонной машиной, а перышком чайки, которым шторм играет у прибоя.

Скрежет металла, стон, двигатели срываются на визг. Тут же сбрасываем скорость, под нами невидимо и неслышно взрывается какая-то «бомба», и Ил-14 взрывной волной подбрасывает вверх. Он летит вперед «горбом». Приборы взбесились, стрелки мечутся на циферблатах, силуэт самолета на авиагоризонте пляшет какой-то немыслимый танец, и мне вдруг начинает казаться, что все это происходит не со мной. Штурвал будто живой начинает вырываться из рук. Пока укрощаем штурвалы, следует удар под левое крыло, за ним второй и тут же третий. Черт, хватит ли элеронов?! С огромным трудом вырываем Ил-14, но он опрокидывается теперь на левый борт, и мы проделываем те же операции, что и несколько секунд назад, только с противоположным знаком. Машина вдруг начинает дрожать как в ознобе, — помимо нашей воли ее забрасывает на критические углы атаки. «Только бы не сорвалась, — проносится мысль. — На такой высоте вывести ее не успеем». Реакция Костырева на каждое движение самолета мгновенна, и будь мы на Большой Земле, уже давно спокойно бы приземлились. Мне приходилось там попадать в болтанку, но даже самый свирепый певекский «южак» кажется легким ветерком по сравнению с тем, что мнет сейчас нас в своих объятиях. Страха нет. Все мысли заняты одним — как парировать очередной рывок невидимого, чудовищно мощного зверя, который мертвой хваткой вцепился в наш Ил-14 и треплет его, как охотничий пес подбитую птицу. Даже сквозь рев двигателей слышен скрип металла. Ил-14 теряет скорость и, несмотря на все усилия двигателей протащить его вперед, начинает плашмя проваливаться в пустоту, будто кто-то вдруг выдернул из-под нас весь воздух, на котором, как на сцене, мы выделывали свои танцевальные «па». Костырев отдает штурвал от себя, я помогаю ему, но сопротивление рулей высоты внезапно сходит на «нет». Машина замирает в шатком равновесии, словно ее вдруг поставили на острие иголки, и я чувствую, как все мы, глотнув воздух, замираем, боясь не то что шевельнуться, но даже вздохнуть. Кажется, сделай кто-то из экипажа одно неверное движение и машина скользнет в пропасть. Осторожно скашиваю взгляд на приборы, они тоже замерли «по нулям» — мы действительно стоим неподвижно на высоте в сотне метров.