Ржевская мясорубка. Время отваги. Задача — выжить! - [100]

Планы союзников? Отвечаю. Перемещение из Африки — скорее всего на Сицилию. Оттуда, видимо, — в Италию и затем — во Францию. Думаю, таков примерный стратегический план союзников. Знают о нем немцы? Знают, но не могут справиться с воздушной и морской мощью союзников. Армады американской и английской авиации ежедневно бомбят Германию, превращая в руины немецкие города, разрушая их коммуникации. Скажите, разве это не война с нашим общим врагом — фашизмом?

Закончив фактически целую лекцию, заставившую гостей оторваться от еды и внимательно слушать, Затучный обратился ко мне:

— Что думает о моей концепции человек с фронта?

— Я не в порядке упрека, но, пока они разрабатывают свои стратегические планы, каждый год, день, час продолжения войны — это новые и новые жертвы. В первую очередь — наши! Разве это справедливо?! Открытие Второго фронта волнует всех — в тылу и на фронте, но дело затягивается, что заставляет сомневаться в верности и искренности союзников.

Но словоохотливый Затучный уже переключился на другую тему.

— Куда мы движемся? — глубокомысленно вопросил он, воздев правую руку. — От социалистических идей — к панславизму. От советского образа жизни — к служению Отечеству. От красных командиров — к офицерам и солдатам с погонами. Все громче гудят колокола во вновь открываемых в России церквах…

Я не очень разбирался в тонкостях сталинской политики, знал только, что в Москве прошел Всемирный съезд славянских народов.

Мы с Нелей вышли покурить на лестничную площадку. За все дни пребывания в Москве я не выкурил ни одной папиросы, но сегодня, волнуясь, надеясь на встречу с Розой, я закурил. С Нелей мы опять спорили.

— Твой отец рассказал мне, что ты упрекаешь москвичей, будто их не интересует жизнь на фронте, назвал это мещанством. Это правда? — спросила Неля.

— Правда! — упрямо подтвердил я.

— Очень жаль! Неужели ты не понимаешь, как люди устали. Посмотри на эти исхудалые зеленые лица, эти сгорбленные фигуры, отвислые женские груди, я уже не говорю об одежде. Народ отдает фронту все, что может: мужей, сыновей, дочерей, духовные и физические силы — а конца войны все не видно. Не суди по Лене о жизни рядового москвича, Лена ежедневно моется свежими огурцами, а один огурец на рынке стоит двадцать рублей.

А молодежь! Она в страшном положении! Двенадцатичасовой рабочий день на заводе — без выходных, без нормального сна, нормальной еды. Ужасные жилищные условия — миллионы людей живут в бараках. И каждую ночь все эти ребята дежурят на крышах… А молодость проходит! А каково девчонкам! Им хочется любви, личной жизни, надеть приличное белье, а не застиранный до черноты лифчик, иметь хотя бы пару незаштопанных чулок. Я не говорю о куске мыла, духах, — это запредельные мечты! Но хуже всего — старикам, они помирают, как мухи! А нас все призывают и призывают к патриотизму…

Ошарашенный, я слушал Нелю молча, как человек без языка, и думал: кто же из нас прав? Конечно, фронтовику трудно понять, чем живет тыл. Но и людям тыла нелегко понять нас, фронтовиков. Что происходит со всеми нами?.. Захотелось поскорее переменить тему, закончить этот неприятный для меня разговор, и я спросил:

— Зачем ты повела меня на Леонова?

— Пьесу в печати называют самым серьезным откликом на Отечественную, интересно было услышать мнение человека с фронта.

— Актеры играют сильно. Но зрелище скучное, надуманное, далекое от реальной жизни. Так мне кажется. Настоящая пьеса о войне, наверное, еще впереди.

Но в тот вечер, честно говоря, меня больше занимала Роза. Одета она была скромно, без всяких украшений, но со вкусом; мне нравились тонкие черты ее лица, красивые черные волосы, аккуратным пучком уложенные на затылке, большие серые глаза, спокойно и внимательно устремленные на гостей. Но в мою сторону она почему-то не смотрела, вероятно, стеснялась, и краснела, когда мама говорила о ней приятные слова. Понравился мне и ее простой, но искренний тост:

— За добрую маму и ее доблестного воина.

После такого тоста я решил действовать: если повезет, так на рысях.

Роза

Мама попросила меня проводить Розу; оказалось, она живет в Марьиной Роще, опасном еще с довоенных времен районе. Впервые в Москве я взял с собой пистолет.

Роза почти всю дорогу молчала. Я не выдержал:

— Вам понравился вечер?

— Очень. Вашу семью окружают красивые, милые люди.

— Почему же вы молчите, доктор?

— Не знаю, всякие мысли…

— Например?

— Мучаюсь, приглашать ли вас в дом?

— Приглашать! — выпалил я: она все больше мне нравилась.

Роза рассмеялась:

— Хорошо, только потом не сердитесь: условия у меня ужасные, даже стыдно.

Наконец мы добрались до Розиного дома. Глухая темень во дворе и подъезде, узкая, со скрипом, хлипкая лестница, прогнившие липкие перила. Осторожно поднялись на второй этаж, — пока добрались, я исчиркал, наверно, пол коробка спичек. Роза открыла дверь. Опять потемки, на сей раз — длинного мрачного коридора, правая его сторона была вся захламлена старой, пахнущей гнилью рухлядью, по левой стороне — двенадцать дверей. Это была огромная коммуналка.

Вторая дверь вела в комнатку моей дамы. Роза подошла к столу в центре комнаты, зажгла фитиль керосиновой лампы. Передо мной предстало скромное убранство ее жилища. Вдоль трех стенок притулились старый потертый диванчик, три шкафчика с книгами, плоский буфет. В глубине стояла невысокая ширма, видимо, закрывавшая «спальню». На двери висела прибитая гвоздями вешалка, на которую хозяйка пристроила взятую у меня шинель и свое пальто. В комнате было прохладно.