Ржавый капкан на зеленом поле - [17]

В интерпретации Баха владыка небесный не только басисто рокотал, сотрясая своды и внушая священный трепет, он умел и нежно ворковать, даже смеяться переливистыми трелями. Бах и в церкви, наперекор всему, оставался самим собой: жизнелюбцем и весельчаком.

Мы сидели на старинных, почерневшего от времени дерева скамьях для молящихся. Инга прижалась к моему плечу и слушала самозабвенно, даже рот чуть приоткрыла. Но когда я, воспользовавшись короткой паузой между частями, спросил тихонько: «Нравится?» — она покосилась на меня и пожала плечами:

— Нормально.

Я невольно поморщился. Экзамены — нормально. Джинсы — нормально. Теперь уже и Иоганн Себастьян Бах — тоже нормально. Для чего это маскировочное словечко? Почему нужно за ним, как за какой-нибудь ширмой, прятать человеческие эмоции?..

Концерт подходил к концу. Среди публики, набившей собор, началось вдруг непонятное движение. Люди вставали со своих мест и, рассыпая на все стороны извинения и поклоны, пробивались к выходу. Это было очень похоже на то, что происходит в некоторых наших театрах, особенно зимой, когда часть зрителей, не дожидаясь финала пьесы, устремляется за верхней одеждой. Но там хоть понять можно: через несколько минут в гардеробе выстроятся длиннющие очереди. А здесь? Какая необходимость заставляет этих людей портить удовольствие себе и другим?

Все прояснилось, когда орган замолк и мы, не спеша, рассматривая картины и роскошную золоченую лепку на колоннах, стали продвигаться к боковому выходу.

К нашему удивлению, он оказался запертым.

— Смотри, смотри! — Инга дернула меня за рукав.

Я обернулся.

Несколько монахов в сутанах, опоясанных веревкой, быстро двигаясь с противоположных сторон, тащили навстречу друг другу металлическую решетку. Она растягивалась наподобие гармошки, охватывая полукругом людей, которые после концерта густым потоком хлынули к широко распахнутым центральным дверям храма.

— Мы в ловушке! — Инга сияла. — Сейчас она захлопнется, и нас заставят силой принять католичество!

Но металлические створки не сомкнулись полностью. Служители церкви, тащившие решетку, затормозили, оставив узкий проход. В нем тотчас возник низкорослый жирный монах с бритой головой и с горящими глазами. В руках он держал большое серебряное блюдо.

Все это было проделано ловко и быстро, в течение каких-нибудь десяти секунд, как хорошо отработанный цирковой номер.

— Да не оскудеет рука дающего! — провозгласил бритоголовый нараспев. — Жертвуйте на нужды храма божьего!

Весь расчет строился на тонком знании человеческой психологии. Хлынули бы выходящие всей массой, и большинство прошло бы, ничего не положив в серебряное блюдо. Но вместо этого охваченная решеткой часть толпы панически заметалась по церкви, как рыбий косяк в неводе. А так как все другие выходы к тому времени были уже заперты, не оставалось ничего другого, как потянуться узкой цепочкой мимо бритоголового, по обе стороны которого шпалерами выстроились остальные участники операции. Смиренно опустив очи долу, они тем не менее достаточно зорко следили за идущими. Люди чувствовали себя проигравшими, даже виноватыми, и покорно лезли в карманы.

— Да воздается вам сторицей на небесах! — гудел бритоголовый.

В голосе его явственно звучало упоение минутной властью над толпой, которую он вместе со своими братьями во Христе перехитрил, подчинил своей воле и заставил раскошелиться.

Пришлось и мне вытаскивать бумажник.

— С ума сошел! — зашипела Инга. — Не смей! Это же самый настоящий шантаж!

Ладно, не обеднеем. Неудобно.

— Ах так!

Она демонстративно отошла в сторону, показывая, что не имеет со мной ничего общего, и царственной походкой, громко стуча каблучками по каменному полу и высоко подняв голову, продефилировала мимо протянутого к ней блюда с горкой мятых ассигнаций. Монахи, отбросив напускное смирение, воззрились на нее с гневным презрением. Инга ответила им не менее выразительным взглядом, насмешливо кривя губы.

На улице, дождавшись меня, она спросила торжествующе:

— Ну как?

— Жанна д'Арк!

— Сколько ты им отвалил?

— Двадцать шиллингов.

— Мощно! Ну, отец, ты хорош!

— Концерт того стоил. Не жадничай!

— Да разве в этом дело! — взвилась Инга. — Если хочешь знать, я сегодня в Шенбрунне отдала слепому пятьдесят шиллингов. Но этим вымогателям!.. Ты обратил внимание, у них сутаны из превосходнейшей шерсти, а веревки свиты из шелка!.. Нет, ни гроша! Принципиально! Пишут «Вход свободный», а сами что делают?.. Жулье богомольное!

Я ее плохо слушал. Если Инга завелась, то лучше не возражать. Тогда ее пыл угаснет сам собой.

Вена уже готовилась ко сну. Улицы опустели, пешеходов почти не было. Лишь разносчики газет, в большинстве своем арабы-студенты, подрабатывавшие на жизнь, одетые в оранжевые безрукавки с броской надписью «Курир», носились по мостовой с гортанными криками:

— «Курир»! «Курир»!

Останавливались машины, протянутые руки брали газеты.

— Данке! Данке! — разносчики с поклоном принимали монеты.

И опять возник черный «мерседес», который уже раз за сегодняшний день! Сидевшего за рулем я не разглядел, только успел заметить по руке, в которую смуглый парень-араб сунул газету, что он в светлом костюме.