Рысь - [77]

И, тем не менее, Рихнеру удалось разговорить его. Вообще-то он не привык распространяться о личном — о себе и своей жизни. Он собирал штуцеры, жил в доме без ремонта, со своим братом Эрнстом и Бервартами, его тестем и тещей. Чернорабочим он себя никогда не чувствовал, и если после перестройки хлева не осталось денег на ремонт жилья, то это, конечно, плохо, но тут уж ничего не поделаешь. Он умел жить по средствам. Хлев был все-таки важнее. Не перестроив хлева, они не смогли бы по-новому организовать хозяйство. Да, они вместе с Эрнстом разводили коров, рыжеватых, породы лимузин, кротких и непритязательных, легко и часто отеляющихся. Телята бегают за коровой по выпасу, сосут молоко — он рассказывал об этом всем подряд. В том числе и Рихнеру — может быть, даже еще в Мюнчемире, сам не знал зачем. Вероятно, потому что он ценил то, чем владел, потому что больше в его буднях ценить было нечего. И чем больше он задумывался над этим, продолжая рассказывать о заботах по хозяйству, о вещах, среди которых он проводил здешнюю жизнь, тем больше сомневался в самом себе с каждым сказанным словом. Привязанность к рыжеватым коровам, будни среди вил и лопат, возня с жижеразбрасывателями — все это казалось ему ущербным. Вся его жизнь — так, как он о ней рассказывал, а иначе рассказывать он не умел — представлялась ему мелочной, смехотворной и недостойной, он цеплялся за нескольких коров, которых в деревне в лучшем случае одаривали снисходительной улыбкой, «порода лимузин, кроткие и непритязательные», он говорил о них так, как в школе читают вызубренные стихи. Все больше рассказывая Рихнеру о себе, он вдруг увидел в этих смиренных, малоподвижных коровах символ собственной остановившейся жизни. И впервые задался вопросом: что же это за жизнь такая, в которой гордиться можно только коровами?

Переведя взгляд на Рихнера, он не мог вспомнить, о чем они говорили и кто говорил последним. Наконец Рихнер предложил взять еще по пиву. Рустерхольц кивнул, оглянулся по сторонам, словно желая удостовериться, что никто не расскажет ничего Дельфинчику, и опустил голову, чтобы не смотреть Рихнеру в глаза. Ему совершенно непонятно, что делать с женой, если таковая появится. Рихнер решил, что Рустерхольц шутит. Вовсе он не шутит. Ему даже непонятно, к чему он стремится, когда думает о женщине. Просто сегодня нет чего-то, что раньше, когда он был женат, всюду сопровождало его. Это он не только о сексе. А о жизни в целом. О чем-то, что исчезло после развода. Взгляде на мир и на повседневность. На хлеб и масло за завтраком. На вечер за окном. На мироустройство.

На мир, который ему, возможно, удастся устроить, если он выиграет пари. Это все, конечно, иллюзии. Или надежды. Он жил здесь уже два года, а его по-прежнему дразнили зеландцем. Оловянный кубок лауэненских стрелков, на котором выгравировали его имя, никого не интересовал. Когда у застекленной полки сидел Хуггенбергер, кубок все равно видно не было.

Откровенный разговор с Рихнером разбередил душу Рустерхольца. Потом он внимательно выслушал, как собрать переносную антенну, какова должна быть ее длина и какие проводки автомагнитолы нужно спаять, чтобы принимать частоту установленного на рыси передатчика. Не то чтобы это было просто, но вполне по силам бывшему электромеханику Рустерхольц не сдавался.

На парковке ему опять бросилась в глаза желтая машина защитника рысей. Он снова посмотрел на Хольцерсфлуэ и сел в «сааб». По дороге они проехали мимо «Тунгельхорна». Машины Хуггенбергера поблизости видно не было.

Добравшись до Хундсрюгга, Фриц Рустерхольц первым делом разобрал свою автомагнитолу. Отсоединил одни проводки, снял все лишнее, подсоединил другие, подключил две батарейки, прикрутил к коробочке небольшой динамик и спаял контакты — все, как объяснил Рихнер.

Спустя час Рустерхольцу удалось подсоединить к видоизмененной магнитоле проволоки, отпиленные от сушилки для белья, и повесить получившийся прибор на пояс — так, чтобы его можно было носить, как сумочку. Вместе с Эрнстом, скептически наблюдавшим за ним, Фриц вышел на защищенный от посторонних взглядов задний двор. Подняв антенну над головой, он включил радио. Оно работало на частоте 153,7 мегагерц и плавно подстраивалось.

Затаив дыхание, братья стояли рядом и прислушивались к маленькому динамику. Сначала они не слышали ничего, кроме шума и треска. Потом, когда Фриц сделал чуть громче, послышался громкий свист и неравномерные щелчки. Рустерхольц покрутил антенну над головой и нетерпеливо оглянулся на вздымающийся позади двора Хунценвальдский лес. Разозлившись, слегка повернул колесико настройки и покрутил антенной, как молодой исследователь.

— Что-то не так? — осторожно поинтересовался Эрнст.

— За домом можно простоять целую вечность, — пробормотал Фриц, сдвинув берет со лба. — Нам нужно найти подходящее место. Нечто вроде наблюдательного пункта.

— Тогда на Шёнебодемедер, — предложил Эрнст.

Нетерпеливым жестом Фриц предложил брату сесть в «рено» и отправился вместе с ним на Шёнебодемедер, открыл ворота, у которых парковался исследователь, на первой развилке свернул направо, проехал по длинной, ухабистой и каменистой лесной дороге, по которой обычно ездили только трактора. Машина ехала на пределе возможностей. Однако Фриц, не обращая на это внимания, давил на газ. Эрнст слышал, как камни под ногами скребут днище.