Всю дорогу до дома дед молчал, лишь однажды поинтересовавшись, дотерплю ли я до ужина. Я ответил, что дотерплю, и тема была исчерпана. Оставшуюся часть пути я смотрел в его поджарую, чуть сутулую спину и рисовал себе картинки моего «красочного» будущего.
Дом деда оказался простым, лишенным всяких претензий на роскошь и удобства строением, хотя и не таким убогим, какими мне показались лачуги рыбаков, живописно разбросанные вдоль побережья и по склонам песчаных холмов, тянущихся, насколько хватало глаз. К дороге дом был повернут одним единственным небольшим окном, проглядывающим сквозь заросли какого-то кустарника, остальные же окна выходили на залив, охраняемый, словно сказочным Цербером, одиноко возвышавшейся над водой Птичьей Скалой, усеянной гнездами визгливых чаек. Сами же хозяйки гнезд носились, пронзительно крича, над берегом и прибрежными волнами, не то охотясь, не то просто дурачась, и их сливающийся в какофонию крик был, как мне показалось, единственным звуком, нарушающим тишину этого прибрежного царства. На темной глади залива я заметил несколько рыбацких лодок, но расстояние проглатывало звуки, и фигурки рыбаков, которые мне с трудом удалось разглядеть, представились мне нереально-пантомимными. При виде черных вод залива я поежился, а Птичья Скала, признаться, произвела на меня гнетущее впечатление. Да и вообще, в сыром, пахнущем морем и рыбой воздухе словно витала какая-то угроза, суть которой ускользала от моего понимания. Быть может, конечно, виной тому было мое детское воображение, но то, что чувствовал я себя здесь неуютно, было фактом. Помрачнев, я поспешил вслед за дедом в дом, где надеялся отвлечься от неприятных мыслей и отдохнуть с дороги.
Внутри пахло одиночеством и скорбью. На стене в прихожей отбивали свой вечный ритм старые часы ручной работы, огромный шкаф черного дерева врос в угол, а половицы, само наличие которых в этих краях свидетельствовало тогда об относительной состоятельности хозяина, скрипели в унисон с моими мрачными мыслями. Какое-то время я не мог решиться переступить порог этого жилища, однако дед поторопил меня взглядом и я, вздохнув, сделал шаг навстречу неизбежному.
Впрочем, комната моя, в которой, как сообщил мне дед, некогда обитал мой отец, оказалась не такой уж серой и мрачной, как я себе уж было представил. Должно быть, папаша старался как-то облагородить и оживить свои апартаменты, для чего затянул кованые козырьки старой кровати обрывками гобелена, а по стенам развесил пестрые картинки. Все это, правда, было уже довольно старым и требовало обновления, но даже и в таком виде комната меня устраивала, отчасти потому, что альтернативы у меня не было.
Из моего окна открывался унылый вид на Птичью Скалу и простирающуюся за нею до самого горизонта темную водную гладь. Северное море – не Адриатика, и его пейзажи скорее суровы, чем ласковы. Пустынные, поросшие островками кустарников дюны, черные волны, лижущие берег с равнодушием живущих в них угрюмых русалок, гнущиеся под порывами холодного ветра травы да несущиеся через соленые луга перекати-поле скорее настраивают на меланхолический лад, нежели побуждают к веселью и расслаблению, с которыми многие связывают морское побережье. Конечно, и здесь бывают теплые дни, но ими далекое, неприветливое солнце и ежащиеся по всему серому небу тучи балуют этот край не часто, словно охраняя его от излишнего любопытства праздных искателей развлечений.
Постояв у окна и полюбовавшись на суровые красоты берега, я откликнулся на зов деда и вышел в столовую, где он ждал меня к незатейливому ужину. Жестом предложив мне сесть, он кивнул на лежащую на скатерти круглую краюху хлеба да миску с каким-то сероватым содержимым, оказавшимся вареной крупой с кусочками рыбы. Я был голоден и с жадностью набросился на еду, нимало не заботясь о тщательно привитых мне мамашей правилах хорошего тона и поведения за столом. Да и какие тут правила, когда кроме миски, ложки да хлебного ножа никаких предметов на столе не наблюдалось?
Дед же, казалось, был очень доволен моим этикетом – должно быть, он ожидал от меня жеманности и брезгливости в отношении предложенной им снеди, но, увидев, с какой готовностью я «вливаюсь» в его простой, почти рыбацкий, быт, успокоился и поглядывал теперь на меня расслабленно и даже с неким подобием улыбки на морщинистом лице, носившем те же ярко выраженные фамильные черты, что и наши с отцом физиономии. Видимо, дед тоже заметил мое с ним сходство, что добавило ему симпатии ко мне. Сам он к еде не притронулся и лишь наблюдал за моей трапезой, не докучая мне расспросами, которых я, признаться, ожидал во множестве. Заметив, как я с некоторым недоумением рассматриваю зеленые сочные вкрапления в отхваченном мною от буханки добром куске хлеба, он, наконец, заговорил:
Морской салат. Один из видов зеленых водорослей. Горожане утверждают, что он очень полезен, но мы здесь используем его прежде всего для того, чтобы хлеб дольше оставался свежим и не черствел. Не каждый день соберешься его напечь…
А что же, дед, ты и хлеб сам печешь? решил я проявить интерес, заметив расположение старика ко мне.