Рыцарь совести - [46]

Критика тех лет воевала с неудачниками на сцене и в литературе. Временами — она это делает и сейчас — не принимая в расчет, что неудачники — чаще всего люди, недовольные собой, а следовательно, ищущие. Гердт всегда считал, что искусство должно защищать именно таких людей. Мало того, он верил, что его герой Веня Альтман в решительную минуту может стать очень сильным. И он не ошибся.

Став другом студии и членом ее «литературной бригады», я привел к студийцам многих своих друзей-поэтов: Павла Когана, Мишу Кульчицкого, Женю Аграновича, Сережу Наровчатова, Давида Самойлова. Между молодыми поэтами и театром-студией возникла дружба, продолжавшаяся вплоть до войны.

По вечерам я вместе с Зиновием Гердтом чистил ботинки на крыльце дома по 2-му Астродамскому тупику, перед тем как отправиться в студию. Иногда возвращаться приходилось ночью. Трамваи не ходили. Мы шли почти через весь город пешком и порой дрожали от холода. В одну из таких ночей Гердт снял с себя пиджак.

— Ты с ума сошел? — сказал я.

— Так теплее, — ответил он и пошел медленным шагом.

Через минуту я заметил — Гердт перестал дрожать. Я снять пиджак не решился.

В послевоенные годы, уже став автором огромного количества эстрадных миниатюр и обозрений, написав в содружестве со мной комедии «Поцелуй феи» и «Танцы на шоссе» (Московский театр Сатиры и Ленинградский им. Пушкина), Зиновий Ефимович стал обдумывать пьесу о судьбе актера. Все, что бы он ни писал, всегда носило очень личностный характер. Мне кажется, что фрагмент из ненаписанной пьесы, где молодой актер, которого автор назвал Сашей, лежит в отдельной палате военного госпиталя (конечно же, Саша — старший лейтенант саперных войск, и никто не знает, что в «гражданке» он был артистом), лучше любого интервью восполнит образовавшийся пробел в биографии Зиновия Гердта:

«Итак, Саша считался «стеклянным» больным. Он не мог даже шевелиться, потому что от малейшего движения терял сознание. Из соседней общей палаты доносились звуки аккордеона, и женский голос выводил слова популярной песни тех давних времен: «То ли в Омске, то ли в Томске, то ли в Туле — все равно…»

— Открыть дверь пошире, там артисты выступают? — спросила Сашу санитарка.

— Валяй, — ответил «стеклянный» больной.

Песню стало лучше слышно. И когда раздался шелест аплодисментов, в дверях появился врач.

— Кто открыл дверь? — спросил он строго.

— Я захотел, — «Стеклянному» больному разрешалось многое.

— Откуда они? — спросил он про артистов.

— Московские, а что?

— Пусть зайдут.

— Не надо тебе.

— Я хочу.

— Жрать не хочешь, пить не хочешь, даже курить…

— Пусть зайдут.

— Очень хочешь?

«Стеклянный» промолчал.

— Он ни разу ничего не просил, — сказала санитарка.

— Вот и попросил, — одобрил «стеклянного» доктор. — Молодец!

«Штык!» — сказал про себя «стеклянный» в то время, когда доктор вынимал у него из-под мышки градусник.

— Раскаленный! — добавил доктор, посмотрев на ртутный столбик.

— Они уходят! — забеспокоился больной.

— Позови! — приказал санитарке доктор. — Всех или только лучшую половину? — это он спросил уже у Саши.

— Всех, всех!

Санитарка ушла.

— Сколько? — спросил раненый про температуру.

— Хватает.

— Я желтый?

— Красивый. Как апельсин с елки.

В палату, стараясь держаться как можно бодрее, вошли участники актерской бригады: три девушки и двое мужчин. Один из них для лихости растянул мехи аккордеона. Аккордеон после мажорного перелива громко рявкнул, когда мужчина резко сжал его.

— Простите. Вот этого не надо, — сказал врач. — Ранение серьезное, а гипса у нас нет две недели. Так что наш гвардии старший лейтенант отзывается даже на звук. Но теперь мы в порядке. Мы уже чего-то хотим. Вот захотели артистов увидеть.

— Это прекрасно, — сказала одна из девушек. — Мы можем выступить для вас одного. Вы любите стихи?

— Смотря какие, — неопределенно ответил раненый.

— «Дрожа от русского мороза, однажды фриц, в окопе сидя…» — задекламировал один из мужчин, подыгрывая себе на аккордеоне.

— Не надо, — тихо попросил «стеклянный».

— Понял, не буду, — поспешно ответил артист.

— А что бы вы хотели? — спросила все та же девушка.

— Картошку в мундире. Горячую.

— Молодец! Штык! — обрадовался доктор. — Но сушеную картошку в мундир не оденешь. — И попросил девушку: — Прочтите нам что-нибудь не про фрица.

— Гекзаметры, — предложил раненый.

— Что? — испуганно переспросила девушка.

— «Гнев, о богиня, воспой…» — сказал «стеклянный», как бы сообщив название стихотворения.

Пристально глядя на лежащего в кровати, давно не бритого человека, девушка неуверенно начала:

— «Гнев, о богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына…»

Больной подхватил следующую строчку, и они прочли ее вместе:

— «…Грозный, который ахенянам тысячу бедствий содеял…»

Оба замолчали. Доктор спросил у другой девушки:

— Что это они?

— В театральных училищах есть такое упражнение по технике речи.

— Саша, — сказала первая девушка.

— Саша!!! Шурик!!! — заорали остальные.

Первая девушка бросилась к раненому.

— Не смейте! — крикнул доктор.

Но было поздно.

— Что с ним? — спросила девушка в ужасе.

— Я же предупреждал. Камфору! Он без сознания. Уходите.

И они ушли».

Так все это происходит в первом акте недописанной пьесы Зиновия Гердта. Как это было в жизни, Зиновий Ефимович не раз рассказывал в интервью. Конечно же, Саша — это Гердт, а среди артистов, выступавших в госпитале, оказались его знакомые по Москве — Лариса Пашкова и Саша Граве.