Рыцарь Фуртунэ и оруженосец Додицою - [70]

— Сервус, амице, — ответил я ему.

Я чувствовал себя очень неловко: ладонь у Фрониуса была потная, но не мог же я, согласитесь, воспользоваться платком… Это было бы неприлично. Терпеть не могу неловких ситуаций, посему, холодно улыбнувшись, я спросил:

— Ты откуда?

Он плюхнулся в кресло и небрежно расстегнул жилетку. Никто кроме него не позволял себе ничего подобного в нашем профессорском зале. Стоит ли удивляться, что его бросили две жены (это пока) и что в прошлом году его чуть не прокатили на выборах в Совет Доцентов. С такими-то замашками…

— Прямо из лаборатории, — гордо ответил он, глядя мне прямо в глаза.

— Как так? — удивился я. — Ты снова принялся за опыты?

— Представь себе — да!

— Опять пчелы?

Я тут же сообразил, что совершил непростительную бестактность, напомнив ему о пчелах. Хотя, собственно, он сам виноват. Когда в прошлом году под влиянием некоего непостижимого мутационистского порыва он принялся за свой идиотский эксперимент, я предупреждал его… Как специалист по онтологии, я не сомневался, что у него ничего не выйдет и выйти не может. Но он упорствовал: пытался доказать физиологически и онтологически (да-с!..), что пчелиные королевы в особых, самых крайних условиях могут превратиться в простых работниц и станут собирать мед. Он раздобыл с полсотни пчелиных маток (пасечники считают это своеобразным рекордом) и принялся что-то там над ними вытворять — пока в один прекрасный день мне не пришлось навестить его в больнице, куда он попал весь опухший и раздувшийся, как пивная бочка. «В чем дело?» — спрашиваю, изображая на своем лице сочувствие и удивление, хотя знал, конечно, что произошло. «Да ничего особенного, — отвечал он, вздыхая. — Со всяким может случиться… Только я их выпустил (уж я их и голодом морил, и вообще сделал все от меня зависящее, чтобы сформировать у них соответствующие рефлексы), они вместо того чтобы отправиться строем мед собирать, собрали трутней со всей округи и такую закатили свадьбу!.. Налетели, понятное дело, и работницы, и охрана… Короче: я хотел наладить эффективное медоносное биопроизводство, а вместо этого получился чистой воды анархический бардак…»

«Ах!» — воскликнул я, ибо слово «бардак» показалось мне несколько неуместным, хотя, по правде сказать, меня радовала аристократическая стойкость королев, тем более что сим подтверждались и некоторые мои соображения. Ибо психология, господа, должна оставаться, по нашему скромному мнению, просто анатомией нейропсихических структур, то есть тем, чем она, собственно, и является, оставаться такой, какой она есть, а не стремиться при помощи всяких сомнительных ухищрений стать такой, какой она должна быть. Ибо что же станется с моралью, эстетикой и метафизикой, ежели экспериментальные науки, неизбежно подчиняющиеся закону «наименьшая свобода — наибольшая необходимость», низвергнут в один прекрасный день все Ценности, Принципы и Законы с их незыблемых пьедесталов?!

Случай этот произошел год с небольшим тому назад. Мне было известно, что с тех пор Фрониус отказался от каких бы то ни было экспериментов. И вот теперь он сидел передо мной, помаргивал черными глазками, потирал подбородок и улыбался. Можно было не сомневаться, что он меня не видит. Решив исправить свой ляп, я спросил:

— Значит, ты снова вернулся к экспериментам?

— Да, представь себе, вернулся.

— И где ты их ставишь, в Институте?

— У себя в лаборатории, естественно.

— И на ком же ты на этот раз… упражняешься? — спросил я, с тонким ехидством изображая смущение и замешательство.

— Я работаю с мышами, — победоносно заявил он, снова хлопая меня по плечу, словно такой аргумент не мог не уничтожить моего злостного скепсиса.

— С мышами? — удивился я. — Почему именно с мышами? Насколько мне известно, Ватсон исчерпал эту…

— К черту Ватсона, Келера и всех конфигурационистов! — перебил он меня. — От них одна путаница. Опыты на животных должны преодолевать животную сущность объекта. Опускаясь до исследования простейших рефлексов, элементарной адаптации, мы тем самым игнорируем несомненные и весьма значительные мыслительные способности животных. Для меня ставить психологические опыты на животных — то же самое, что исследовать психологию человека… Ну как ты не можешь понять: я исследую какую-то черту, определенную сторону человеческой психики. Не могу же я в самом деле ставить опыты на себе подобных (не говоря уже о том, что это запрещено законом), упрощать их порывы до элементарности скотских реакций. Я предпочитаю работать с животными, предлагая им для решения простые, однозначные задачи — но все же задачи из тех, с какими сталкиваются люди в современном развитом обществе.

— Вот те раз! А не кажется ли тебе, что задачи эти непомерны для твоих мышек? — спросил я, а для себя решил, что он просто рехнулся.

Не может же в самом деле нормальный Доцент, доктор философских наук, зав. кафедрой не понимать, что между человеком и животными есть некое трансцендентное специфическое различие, непреодолимый экзистенциальный порог.

Изобразив на своем лице добродушие, я улыбнулся, снял очки и спросил:

— А почему ты выбрал именно мышей?