Рыцарь Фуртунэ и оруженосец Додицою - [56]

Пройдет много времени, прежде чем я пойму, что по природе он был одиноким, ужасающе одиноким человеком, который терпеливо, приложив много сил и стараний, создал себе образ жизни вопреки собственной природе. Когда он говорил, что жизни нужно противостоять, он, быть может сам того не подозревая, говорил о себе, о постоянной борьбе с самим собой; четырнадцати лет он ушел из дома, стал учеником ремесленника в Бухаресте, потом рабочим в Констанце; в четырнадцать лет, в этом трудном переходном возрасте, его отец — мой дед — заставил его бросить педагогическое училище. «Из-за чего?» — спросил я тетю Ливию и дядю Иона много лет спустя, когда и мне уже было под тридцать. Но они и сами толком не знали из-за чего, как не знали, чем занимался мой отец в течение двенадцати лет, пока он, в 26 лет, неожиданно не вернулся в наш городок с дипломом мастера-механика в кармане и не поступил работать на комбинат, который в то время был фабрикой взрывчатых веществ, а после этого вскоре женился.

Тетя Ливия и дядя Ион считали, что дедушке была не по карману плата за обучение — у него было три сына и две дочери, земли мало, и хотя они не бедствовали, но и лишнего тоже не водилось; говорили они об этом скупо, туманно, то и дело повторяя одно и то же, и мне показалось, что в точности они ни о чем не знают, но о чем-то догадываются, что-то подозревают и боятся, как бы я, совсем уж взрослый мужчина, не обиделся на них или не рассердился, а может быть, они до сих пор боялись своего давно умершего сухонького старика отца, который при жизни запугал их так, что они при нем и пикнуть не смели; единственное, что он им позволил, так это не становиться баптистами, как он, и действительно никто из его детей не пошел по его стезе.

«Да, отец», — повторил я, усаживаясь рядом с ним на скамейку. Он помедлил несколько мгновений, показавшихся мне целой вечностью, конечно, почувствовал, до чего я скован, растерян, напряжен: несчастный маленький ежик, старающийся выставить свои иголки; но отец прекрасно знал, насколько хрупки иголки эти, что достаточно одного его взгляда, чтобы меня обезоружить. «Знаешь, сын, в общем-то я не могу на тебя пожаловаться, сыновьями своими я доволен, потому что к твоему брату у меня претензий нет». Он говорил спокойно, не глядя на меня, я сидел от него слева, левую руку он держал на коленях, правую — на спинке скамейки. Начало было хорошим, тем не менее мне было как-то не по себе. «Я тобой доволен, но…» Я чувствовал, что рано или поздно всплывет это «но». «Да, отец», — снова повторил я, чтобы прервать молчание. Я не сказал бы, что боялся его в эту минуту. Но я чего-то ждал, а любое ожидание совсем не простая вещь. «Как ты проводишь время, читаешь что-нибудь, учишься чему-нибудь?» — «У меня же каникулы, но читать я читаю, ты же знаешь, что я люблю читать». — «А какую книгу ты читаешь теперь?» — «О нацистах, «Смерть — мое ремесло» называется». — «Знаешь, название мне не нравится». — «Это — хорошая книга, отец, в ней рассказывается о мальчике, которого суровостью приучают к беспрекословному повиновению, внушают определенные понятия, и, в конце концов, он делается преступником». — «Мне это не нравится, принеси-ка книгу, я хочу просмотреть». Я побежал в дом и вернулся через секунду с книгой. Отец взял ее, поглядел на обложку, полистал, прочитал одно-два предложения и спросил: «Где ты ее взял?» — «В школьной библиотеке». — «Завтра отнесешь обратно, странно, что вам дают подобные книги». — «Но, папа, я же тебе сказал, что это против нацизма, и…» — «И все-таки ты завтра ее вернешь. В твоем возрасте, сынок, ты еще не в состоянии отличить хорошее от плохого. Ты же сам сказал, что в книге говорится о мальчике, который получает определенное воспитание, которому внушают определенные понятия, и он, в конце концов, становится военным преступником. Я тебя правильно понял?» — «Да», — ответил я. «Не могу сказать, что сын у меня бестолковый парень, что он не в состоянии разобраться что к чему. Но преждевременное понимание оборачивается потом, когда человек становится взрослым, страшной путаницей. Жизнь должна восприниматься естественно, сынок, и не надо стремиться во что бы то ни стало проникнуть в ее тайны, иначе ты будешь несчастлив. Я знаю, что не смогу тебя уберечь от дурных влияний, от дурных обычаев, меняющих со дня на день мир и нарушающих тем самым равновесие, которое, да будет тебе известно, существует, даже если никто о нем и не подозревает. Но, елико возможно, буду оберегать тебя ради твоего будущего и своего собственного спокойствия. Почитай что-нибудь другое, вот все, что могу тебе сказать». — «Хорошо, отец, я завтра же верну эту книгу».

Я собрался было встать. «Посиди еще немного. Я хочу тебе сказать еще кое-что». Я сел, вот оно, начинается… «Соседи мне сказали, ведешь ты себя несколько странно: что ни день — бегаешь, вдоль речушки, среди делянок капусты и картошки». — «Вовсе нет, отец, я бегаю по тропке, там есть тропинка». — «Значит, в самом деле бегаешь, просто так туда и обратно?» — «В самом деле, отец». — «А почему ты бегаешь? Почему не играешь с ребятами?» — «Не знаю, я люблю бегать, потому что… Даже не знаю, что тебе сказать, отец; но с ребятами я тоже играю». — «Вот что, парень, ты уже не маленький и должен понимать, что люди мы простые и живем среди простых людей. Если хочешь заниматься спортом, почему бы тебе не записаться в секцию в школе? Понимаешь, те, что рассказали мне про твою беготню, выразились примерно так: «Что это с твоим мальцом, носится вдоль ручейка как оглашенный?» Но из их слов я понял, что считают тебя малость чокнутым. Я тебе отец и, слава богу, тебя знаю, мне нет дела до всяких глупостей. На твоем месте, сынок, я бы поостерегся, глупая сплетня иной раз напортит более, чем и впрямь дурной поступок…» Во мне закипели негодование, ненависть; эти чувства были настолько сильные, что я помню их до сих пор, я не противился гневу, мне он даже понравился, потому что гнев дает ощущение силы и мужества. «Отец, ты можешь мне сказать, кто так говорил обо мне?» Он слегка повернул голову, удивился и, будто сделав открытие, посмотрел на меня: «Ну и ну, скажи пожалуйста, до чего мстительный… Какая тебе, собственно, разница, ты все равно не отплатишь им той же монетой. Бывают случаи, когда ты с тем или иным человеком ничего не можешь поделать. Когда-нибудь ты это поймешь. А что касается твоей беготни, бегать я тебе не запрещаю, ничего худого в ней не вижу, даже если это просто-напросто твое чудачество. Но и ты будь настороже, не давай лишней пищи для разговоров». Он помолчал, спокойно и с любопытством разглядывая меня. Когда он заговорил снова, я почувствовал в его голосе какую-то неуверенность: «Ты мне так и не сказал, почему ты бегаешь и давно ли». — «Я сказал, отец, мне скрывать нечего, просто не знаю, как объяснить получше; я люблю бегать один, без кучи рабят вокруг, я должен знать, что я один, и…»