Рыцарь Фуртунэ и оруженосец Додицою - [25]

— Что это за чертовщина?

— Спирт. Очищенный спирт. Хорошая вещь, согревает.

Необычное тепло разольется по моему телу. У меня заболит голова. И мне захочется выйти на улицу, на воздух.

— Постой, не выходи, посмотрим, может быть, эта проклятая животина все еще здесь.

Он встанет, подойдет ко мне и остановится против двери.

— Они ни за что не уйдут, если голодны. Будут стоять и ждать, пока с ума не спятят от голодухи.

Он откроет дверь и выйдет наружу. Я неохотно последую за ним.

— Так и есть, видишь, он там.

Вытянув руку, он укажет вправо от нас, в конец платформы.

Мне покажется, что волк спит с открытыми глазами, холодно и насмешливо поблескивающими в молочном тумане.

— Он, видно, спит, — скажет липованин. — А может, помер, кто его знает.

Он подденет сапогом камень, потом нагнется и поднимет. Бросит его в ту сторону. Камень попадет волку в живот. Послышится сухой звук, похожий на приглушенный вскрик.

— Видать, помер. От голода. Или холода.

И, охваченный внезапной радостью, направится к волку.

— Подойди посмотри. Помер!

Я тоже подойду, привлеченный, главным образом, неподвижным, безжизненным взглядом. Лужица слюны застыла около оскаленной пасти зверя.

— Он, видно, был старый, очень старый.

В дверях зала ожидания появится еще один человек — тот, что вышел из тюрьмы.

— Умер? — спросит он и, сплюнув несколько раз, подойдет к нам.

— Умер… недавно, может, сейчас на заре, он еще теплый, — скажет липованин, проводя рукой по впалому брюху волка.

— И… что мы теперь с ним будем делать? — спрошу я, чтобы что-нибудь сказать.

— Что делать? Бросим его ко всем чертям в Дунай, — ответит липованин. — Пусть вода унесет его куда-нибудь.

Он нагнется. Ухватив волка за ногу, поволочет к воде. Бывший заключенный возьмет зверя за другую ногу. Они подтащат его к реке.

— Подожди бросать, — скажет липованин.

Нагнется снова и вырвет клок шерсти из волчьей шкуры. Вынет платок и, завернув в него шерсть, спрячет обратно в карман.

— Волчья шерсть — к добру. Старики говорят, что она хороша для ворожбы. Если человек одинок, его заговаривают волчьей шерстью, и одиночество проходит. Так говорят старики, — чуть смущенно улыбнется липованин. — А ты не возьмешь? — повернется он к бывшему заключенному.

— А что я буду с ней делать? Итак…

— Возьми, не будь… ты даже не представляешь, как она может тебе когда-нибудь пригодиться.

Бывший заключенный тоже нагнется, вырвет клочок шерсти и завернет в обрывок газеты.

— Ладно уж, коли так полагается.

— А ты не возьмешь, солдат? — спросит меня липованин. — Мертвого волка не каждый день встретишь.

Я недоверчиво улыбнусь: «Чего ради?»

— Возьми, парень, таков обычай и… что тебе сделается… так… на память…

Я неохотно наклонюсь. Захватив пальцами несколько волосков серой шерсти, резко дерну.

И мне померещится, будто на меня враждебно, со злобной усмешкой глядят неподвижные, с металлическим блеском глаза.

Я ударю ботинком по волчьей морде.

— Ну его к черту. Уже светает.

Двое мужчин снова ухватят волка за лапы. Швырнут его на льдину. А потом каждый из нас закурит сигарету, и мы некоторое время будем смотреть, как уплывает льдина с телом мертвого зверя, — все дальше вниз по Дунаю, — пока не останется только серая точка на белизне льда, исчезающего в тумане.

Я вырву листок из блокнота, засунутого в карман шинели, заверну в него волоски шерсти, которые все держу в руке, и пойду в зал ожидания.

Старуха к этому времени уже проснется, и, когда трое мужчин войдут внутрь, она с испугом посмотрит на человека, который среди ночи набросился на нее.

Молодая женщина, низко наклонив голову, будет рыться в своем чемодане, и прядь волос выбьется из-под платка ей на лоб. Время от времени быстрым движением она будет поправлять волосы, пряча их под платок, и будет продолжать шарить в потертом на углах чемодане из красноватого картона.

Липованин подойдет к скамейке и достанет свой узелок. Развязав его, примется лениво жевать вяленую рыбу.

Бывший заключенный вернется на свое место в углу зала ожидания и усядется, как прежде, на полу. И только тогда посмотрит в сторону старухи и шепнет ей: «Не сердись… Знаешь… я…» Старуха в замешательстве улыбнется и, не зная, что сказать, направится к двери.

«Правда, не сердись», — крикнет человек, а старуха, смущенно пробормотав: «Стыдно, грешно, бог…» — вдруг расплачется.

Светает. Где-то позади вокзала слышится шум машин, и я думаю о том, что пора уходить, через час будет автобус на Л., может быть много народу, надо заранее купить билет, может…

Я надеваю ранец, еще раз оглядываю зал ожидания и, увидев липованина, который с любопытством разглядывает меня, прикладываю руку к козырьку, делаю в знак прощания неопределенный жест и говорю: «Я иду на автовокзал, может быть, сумею сесть в автобус на Л. Всего доброго».

Женщина с ребенком, кажется, тогда только и заметит военного. Посмотрит на него. Взгляды их, встретившись, будут внимательно изучать друг друга.

Я выхожу, хлопнув выщербленной дверью. На платформе плачет старуха, прислонившись к стене вокзала, вытирая слезы красным измятым платком. Мне хочется сказать ей что-нибудь, хоть одно доброе слово, но вместо этого я бормочу, проходя мимо нее: «До свидания, матушка» — и иду дальше.