Рыцарь Фуртунэ и оруженосец Додицою - [11]

И лишь в самом конце этой далеко растянувшейся цепи трусили мелкой рысцой сами господа охотники. А все те, кто с важностью прошествовал до них, были всего-навсего посредниками между стрелками и дичью. Господа ехали не так, как слуги, не хмурили бровей, не поджимали губ, а весело и непринужденно переговаривались, не замечая ни деревни, ни жителей, ни домов. Окружающее было так ничтожно, что для них как бы и вовсе не существовало. Заметить они могли разве что мчащуюся по лесу лань. Господа приближались, псари натянули поводки, и господские собаки смолкли; по примеру благовоспитанных господских смолкли и деревенские. В наступившей тишине лишь звонко цокали копыта. Кавалькада остановилась напротив церкви. Всадники благосклонно огляделись и будто позволили возникнуть из небытия оцепенелой деревеньке.

И опять — тишина, но не безмятежная тишина раннего летнего деревенского утра, а напряженная, звенящая: остановились и молча смотрят на застылую деревеньку чужие, вечно обуреваемые тщеславием и гордыней люди.

Высокородные валашские бедняки могли бы запретить приезжим бить в своих владениях зверя и птицу, потому что земля принадлежала им по праву, и подтверждено это было грамотой, скрепленной печатью государей, бывших в родстве с французским королевским домом, но хозяева не решились препятствовать охотникам, с появлением которых в деревеньку ворвалось дыхание огромного неведомого мира, и, затаившись, подумали: как приехали господа, так и уедут. Исчезни как по волшебству их деревня с лица земли и появись лишь после отъезда незваных сиятельных гостей, как бы они возрадовались! Но колдовать они не умели, а достойно промолчать, сделавшись неприметными, могли.

Один Михай, длинный, худой, в своей мешковатой одежде, еще больше похожий на корабельный канат с узлом на конце, отправился к церкви, где остановилась кавалькада. Он пробрался боковым проулком, вышел на проселок и зашагал мимо псарей с собаками, мимо сокольников, не взглянув и краешком глаза на неподвижных соколов, вцепившихся когтями в рукавицы, хотя ни разу в жизни не видел прирученных хищных птиц. С невозмутимостью призрака двигался он вперед, исполненный уверенности и собственного достоинства; от быстрой ходьбы рубаха его развевалась, изредка он спотыкался на своих длинных журавлиных ногах, руки болтались как плети.

Ни один слуга не преградил ему путь, не воспрепятствовал его дерзости: слишком необычен был его облик и походка. От таких не ждешь ничего плохого, не ждешь и хорошего, такие вселяют тревогу не словами и не поступками, а чем-то совершенно непостижимым.

Когда странный юнец приблизился к знатным всадникам, один из них, будто очнувшись, сказал: «Смотрите, апрельский дурачок…»

Все рассмеялись, а самый молодой из господ, тоже лет пятнадцати-шестнадцати, пропел:

Влез на башню дурачок

Первого апреля,

Он у городских часов

Хочет выкрасть время, —

апрельскую песенку, когда необузданная весна празднует свое безумие.

Высокородный Джулешт простодушно улыбнулся, как бы давая понять, что рад посмеяться со всеми вместе, и в тот же миг догадался, что насмехаются над ним. Чары рассеялись, улыбка исчезла с лица. Он был независим, как прежде. И даже еще независимее, потому что понял: никому не дано умалить его достоинство дворянина. Ни этому мальчишке, что пропел песенку-дразнилку, ни сухопарому мрачному господину, ни юной даме, одетой с непритязательной скромностью (тем пышнее будут ливреи ее слуг), она сидела в седле не так, как обычно сидят мужчины, а все прочие господа теснились вокруг нее с подобострастием. Совершенство овала ее лица с точеным маленьким подбородком явственнее родословных книг подтверждало ее родовитость. Она улыбалась, но ни издевки, ни любопытства, столь откровенных на лицах ее спутников, в ее улыбке не было. Среди высокородных тоже есть слуги и есть господа. Михаю показалось, что он давным-давно знает об этом. Он привык, что женщины всегда подчиняются мужчине, но в мире больших господ все, возможно, иначе. Он шагнул к этой даме, он мог протянуть руку и дотронуться до нее. Юная госпожа, с пеленок привыкнув выражать благосклонность повелением, протянула Михаю поводья. И долговязый Михай в своей белой рубахе изумил всех: от него ждали какой-нибудь невнятицы — чего еще ждать от гнусавого, шепелявого апрельского дурачка, — а он выговорил:

— Nobilis sum[1].

Всадники рассмеялись, но не беспечно, как раньше, а надменно.

— Чье это село? — спросила юная дама у сухопарого мрачного господина, и наместник Марамуреша, прежде чем ответить, низко поклонился ей:

— Вотчина валашских дворян, ваше высочество.

Юноша, спевший песенку, фыркнул, натянул от возмущения поводья, вздыбил коня и замахнулся хлыстом на это деревенское пугало, выдающее себя за дворянина. Юная дама предостерегающе подняла руку, и он застыл с недоуменным и строптивым выражением на мальчишеском лице.

— Ты с просьбой? Или с жалобой?

— Нет, domina. (Хвала благородной латыни, которая сделала «женщину» «повелительницей».)

— Почему же именно тебе поручено встретить нас? Почему без торжественной церемонии? Где старшие в твоем роду, которым надлежало бы нас приветствовать?