Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 3 - [79]

— Пусть он скажет сам, — вмешался старый граф. — Говори, — обратился он ко мне. — Так ли все было, как здесь говорят?

Что я мог сказать? Либо — все с самого начала, либо…

— Да, мессен.

Рамонет шумно выдохнул. Эн Понс о чем-то тихо говорил с мэтром Бернаром. На меня никто не глядел — только оба графа, старый и молодой. Остальные отводили глаза. Наверное, не всякому приятно смотреть на человека, которого скоро…

— Значит, ты убил одного из своих… Одного из тулузцев, защищая человека из стана врага, — медленно сказал Рамонет, будто осмысливая произошедшее. — Значит, ты нас предал. Как ты МОГ? Как ТЫ мог, после… — Он не закончил, сплюнул под ноги, взъерошил себе волосы совсем не воинским движением — я давно замечал, как детское, юношеское мешалось у него с воинским. Будто внутри него боролся молодой граф — и балованный сын. Я так любил его, Господи. Так любил. И сейчас он ясно стоит у меня перед глазами — именно таким: как он внутри себя убивает все, что нас связывало. Будто стоя на месте, он одновременно удаляется от меня с огромной скоростью. Или же я удаляюсь от него — и от всех своих. Мэтр Бернар, бывший для меня еще вчера любимым родичем, уже сделался чужим; а граф Раймон…

— Твой поступок можно толковать по-разному в мирное время, — сказал граф Раймон, вставая. — По военному времени, в осажденном городе, такие действия означают только предательство. И караются смертью. Ты слышишь меня?

О да, я слышал. Я подошел бы к нему — но ноги как-то задеревенели. Хорошо еще, что в дверях дома графа мне развязали руки: я мог сцепить их пальцами, сжимая костяшки так, что они хрустели, и это маленькое движение помогало мне не сойти с ума сию же секунду. Мессен граф подошел — уже совсем близко, я видел над собою его лицо и в очередной раз подумал, что он сильно постарел, огромное военное усилие в Арагоне надорвало его силы. Голова стала уже почти вся седая, от носа ко рту прорезались вертикальные морщины — не от улыбок уже, но от гримасы постоянного напряжения. Под глазами черные круги, кожа совсем желтая. Как же он устал от войны, как же устал. Он не бессмертен, мой отец, мой возлюбленный сеньор, и он собирается отдать меня на смерть, даже не узнав, что я…

— Что же ты молчишь? — резко спросил граф Раймон, вглядываясь мне в глаза. Вернее, в глаз — второй-то совсем заплыл. Но на моем опухшем лице, должно быть, не удавалось прочесть никакого выражения. — Скажи что-нибудь в свое оправдание. Я собираюсь повесить тебя. Оправдывайся — не передо мной, перед… этими людьми.

Да не было для меня сейчас никаких людей, кроме него одного. Только его мнение на целом свете оставалось важным, и вовсе не потому, что граф Раймон волен меня повесить или помиловать. В смерть я еще как-то не верил — такую, не боевую, ее разновидность не получалось примерить к самому себе.

В свое оправдание… Что я могу сказать в свое оправдание? Что я не хотел убивать? Что я восемь лет верой и правдой служил Тулузе? Или…

— Мессен, это был мой брат.

Я слышал, как граф Раймон втянул воздух сквозь зубы. Готов поклясться, я знаю, о чем он подумал. О рыцаре Бодуэне. И даже не то что бы подумал — рыцарь Бодуэн находился между нами, присутствовал почти явно, так что чувствовался его запах, взгляд его сузившихся печальных глаз. Хорошее время передать привет графу Раймону. Привет, о котором просил незадолго до смерти его брат. Смотри, рыцарь Бодуэн, как в твоей семье снова происходит беда… та же самая беда.

— И где же он теперь? — тихо-тихо спросил граф Раймон. Так, что только я слышал. Рамонет уже сделал шаг к нам, тоже желая знать, но я успел ответить прежде:

— Мессен, я не знаю. Должно быть, его уже… переправили за ворота.

И, не в силах больше смотреть в непроницаемое лицо, так похожее на Бодуэново, я кулем свалился на пол и обхватил его за ноги. Плевать, что все смотрят. Плевать, что все услышат сейчас — ведь другого раза уже не будет.

— Мессен, помилосердствуйте, — вот все, что я успел сказать, но тут у меня в горле что-то пресеклось, и остаток фразы — «я ваш сын» — утонул в ропоте, поднявшемся вокруг.

— Я знал, что франкская кровь свое возьмет, — это, кажется, мэтр Бернар.

— Повесить, мессен! Повесить предателя! — Барраль, должно быть. Или кто-то из пришедших с ним. И еще что-то: «У нас нет времени сейчас возиться с каждым мятежником…», «Худшее зло — зло внутри городских стен…», «А не откроет ли он завтра ворота своим братцам-франкам, если его оставить живым?» Даже Рамонет не молчал — «Как ты мог? Как ты только мог!» — а граф Раймон все молчал, а я все держался за его ноги в смазанных жиром сапогах, пачкая руки и щеку, и чувствовал, словно я падаю в бездонную пропасть, как бывает во сне. Не успел. Опять не успел.

— Встань, — медленно сказал граф Раймон.

Я не встал. Просто не смог. Все еще бормоча свое «помилосердствуйте», только беззвучно. Меня подняли — Маурин и еще кто-то. Бывает такой предел унижения, когда тебе кажется, что ниже падать уже некуда, и делается все равно, кто видит тебя, что думает, что будет с тобою дальше. Попросту не остается сил быть человеком.

— Ты служил мне и моему сыну восемь лет, — сказал мой граф, мой возлюбленный отец. — Убить тебя я не желаю. — И, не обращая внимания на возмущенный выдох Барраля — парня, который еще вчера не был круглым сиротой — закончил: — Но из Тулузена и прочих моих владений ты отныне объявляешься изгнанным. Уходи. Как только сможешь. И если вернешься, любой в моих землях, — это к Барралю, должно быть, — имеет право тебя убить.